Фильм «Собибор» (рецензия Евгения Киселева)

В преддверии Дня Победы на российские экраны вышел фильм «Собибор», посвященный восстанию и побегу заключенных во главе с пленным лейтенантом Красной Армии Александром Печерским из нацистского лагеря смерти Собибор 14 октября 1943 года.

Это был единственный успешный массовый побег из такого лагеря, поэтому ему было посвящено много фильмов: в 1987 г. вышел художественный фильм «Побег из Собибора» с Рутгером Хауэром в роли Печерского, затем было снято шесть документальных фильмов, и вот сейчас выходит «Собибор» Константина Хабенского с ним же в главной роли.

Увы, сравнение не в пользу нового фильма…

"Побег из Собибора" 1987 года  выстроен очень умело – в нем словно в романе Артура Хейли очень тщательно показан механизм функционирования нацистского лагеря смерти: как под звуки вальса Штрауса на станцию прибывает очередной поезд с узниками (при этом создатели фильма буквально одним штрихом показали громадную разницу между зажиточными евреями-сефардами из Голландии и полунищими евреями-ашкенази из Восточной Европы), «старожилы» Собибора под охраной эсэсовцев и украинских коллаборационистов а также охранников-евреев (да, были и евреи на службе в нацистских концлагерях – и в фильме их показали весьма подробно) помогают им выгрузиться, затем им кратко объясняют о грядущей санитарной обработке, после чего, отобрав представителей нужных профессий, загоняют всех в газовую камеру, а счастливые обладатели профессий остаются обслуживать эсэсовцев – готовить, ремонтировать и шить обувь и одежду, делать украшения из оставшихся от убитых драгоценностей и ждать следующего поезда… Параллельно с этим показывается и подготовка к побегу – собирают надежных людей, обсуждают планы, делают попытки, но потом, увидев что за каждый побег немцы расстреливают невиновных заключенных, решают, что бежать надо всем сразу – но для организации такого нет настоящего вожака. А вот когда с очередным этапом в Собибор прибывает советский лейтенант в исполнении Рутгера Хауэра, то каждому зрителю сразу становится понятно: этот всех спасет! Так и происходит…

Нынешний же фильм – это лишь политкорректный рассказ о холокосте: начальник лагеря сетует, что антисемитизм лишил его счастья, но продолжает уничтожать евреев, эсэсовцы  обсуждают, возбуждает ли начальника лагеря вид голых женщин в душе-газовой камере, а никаких украинских охранников нет и в помине (видимо, создатели фильма почему-то надеются запустить его в украинский прокат…).

Если в фильме 1987 г. религиозный вопрос был затронут лишь мельком – прибывший с очередной партией узников раввин не побоялся сказать начальнику лагеря, что весь нацистский рейх это не более чем песок, который развеет ветер, за что и был убит прямо на перроне –  то в новом «Собиборе» о вере говорят часто и помногу: то молитва в бараке, то заключенный говорит надзирателю «Мы все верим!» (хотя массовый отход европейских евреев от иудаизма ради интеграции в европейское общество шел к началу войны уже почти целый век), одни заключенные говорят другим «Бог нас спасет, надо только не мешать ему и терпеть» и т.п.

Оба фильма - 1987 и 2018 года – про одно и то же событие в одном и том же лагере смерти, но если старый 2,5-часовой «Побег из Собибора» постоянно держит зрителя в напряжении, показывая всё новые и новые грани рукотворного ада на земле, который был разрушен смелыми и решительными людьми, то «Собибор» Хабенского в своей первой половине просто нудный – словно очередная проходная кинолента из жизни офисного планктона, вынужденного день за днем ходить на ненавистную работу со злыми начальниками. Вторая же половина начинается с просто абсурдной картины пьяной оргии эсэсовцев  прямо на глазах заключенных и заканчивается не менее странно – казалось бы сейчас, когда охрана перепилась, самое время готовым к побегу заключенным перебить их всех самодельными ножами и бежать! Но нет – оргия продолжается, и лишь тонкие любители кинофантастики в духе героев «Первому игроку приготовиться» в полной мере оценят редкий случай, когда Дункан Маклауд катается на Антоне Городецком… И только последние минут 20, посвященные самому побегу, заставляют зрителя собраться и досмотреть до конца.

Конечно, история кино знает много примеров, когда актёры становились режиссерами и с прежним успехом снимались в своих фильмах – Чарли Чаплин, Сергей Бондарчук, Василий Шукшин, Вуди Аллен… Однако, новый Шукшин из отличного актёра Константина Хабенского, к сожалению, не получился. Говорят, что сначала новый фильм про Собибор должен был снимать Андрей Малюков, который многим запомнился отличным остросюжетным фильмом «В зоне особого внимания», а потом снял посвященные событиям Великой Отечественной войны фильмы «Я – русский солдат» (о защите Брестской крепости), «Мы из будущего» и «Матч». Казалось бы, дело в надёжных руках и мастерство режиссера вместе с новыми технологиями даст отличный результат, но нет – важный фильм о выдающемся событии доверили новичку, и всё пошло прахом…

Остаётся только надеяться, что со временем появятся и новые, лучшие фильмы про Великую Отечественную войну от отечественных кинопроизводителей!

А в конце данной статьи позволю себе привести текст, с которого всё и началось:

 

ВОССТАНИЕ В СОБИБОРЕ
П. Антокольский, В. Каверин.
(опубликовано в журнале ”Знамя”, 1944 г., №4)

I

Собиборский лагерь смерти, наряду с лагерями на Майданеке, в Треблинке, Белжеце, Освенциме, был создан немцами с целью организованного массового уничтожения еврейского населения Европы. Он был расположен на огромной площади в лесу, рядом с полустанком Собибор. Железная дорога заходила в тупик, — и это должно было способствовать сохранению тайны. Как всегда, немцы тщательно оберегали ее от окрестного населения: всякое преступление боится свидетелей.

Лагерь окружали четыре ряда колючей проволоки высотой в три метра. Между третьим и четвертым рядами пространство было заминировано. Между вторым и третьим расхаживали патрули. Днем и ночью на вышках, откуда просматривалась вся система заграждений, дежурили часовые.

Лагерь делился на три основные части — ”подлагеря” — у каждого было свое, строго определенное значение. В первом находились жилые бараки, столярная, сапожная, портняжная мастерские, два офицерских дома. Во втором — парикмахерский барак, магазины, склады. В третьем стояло кирпичное здание с железными воротами, которое называлось ”баней”.

Собиборский лагерь начал действовать 15 мая 1942 года. Первые партии заключенных прибыли из Франции. Голландии, Западной Польши. Вот что рассказывает голландская еврейка Зельма Вайнберг о своем пребывании в лагере:

״Я родилась в 1922 году в городе Эволле (Голландия). В Голландии не было вражды между голландцами и евреями, мы жили дружно и не чувствовали никакой разницы между народами. Но пришли немцы, и начались гонения. В Вестербурге в 1941 году был создан лагерь для евреев, высланных из Германии. Когда в стране начались преследования евреев, когда их заставили носить специальные знаки, голландцы приветствовали людей, носящих такие знаки. Когда евреев начали высылать в Польшу (это было в 1941 году), в Амстердаме возникла забастовка. Жизнь города замерла на три дня. Голландцы прятали евреев от немцев. В Утрехте было 2000 евреев, из них поехали всего 200 человек; остальных спрятало местное население. В стране действовала специальная организация по спасению евреев, она оказывала большую продовольственную и денежную помощь людям. Многих евреев спасла организация “Свободная Голландия”.

Я вместе со своей семьей попала в лагерь Вестербург, расширенный к 1942 году. В лагере находилось 2000 человек, но состав заключенных все время менялся, так как каждый вторник эшелон увозил около 1000 человек в Польшу. Немецкий офицер говорил заключенным, что они едут на работу в Польшу и на Украину. Многие ехали туда с охотой, брали с собой одежду, обувь, продукты. Дело в том, что из Влодавы приходили письма, в них не говорилось, что все это была немецкая провокация. Людей заставляли подписывать напечатанные немцами открытки. Собибор в них не упоминался.

Я не хотела уезжать из Голландии и убежала из Вестербурга. Меня приютила голландская семья. Всех моих родных увезли в Польшу. Голландский немец (”фольксдойче”) выдал меня. Два месяца я просидела в тюрьме в Амстердаме, потом попала в лагерь в Фихте, где были и политзаключенные и евреи. Работала там в прачечной.

В марте 1943 года нас повезли в Польшу. Многие надеялись, что встретятся там с родными. Ведь больных евреев даже лечили сперва в голландских госпиталях, а потом уже отправляли в Польшу. Создавалась видимость, что людям ничего не угрожает. Когда мы проезжали по Германии, в наши вагоны являлись немецкие сестры милосердия и оказывали медицинскую помощь заболевшим в дороге.

9 апреля 1943 года я приехала в Собибор. Мужчинам было приказано раздеться и идти дальше, в третий лагерь. Женщины по сосновой аллее проходили в бараки раздеваться и стричься. Немецкий офицер отобрал двадцать восемь молодых девушек для работы во втором лагере. Я провела в Собиборе пять месяцев”.

Массовое уничтожение людей — это сложная работа. В том, как она была поставлена в Собиборе, видна полная продуманность, постоянная забота обо всех мелочах ремесла и сметка давно практикующих палачей. На казнь люди шли совершенно голые. Их вещи, одежду, обувь сортировали и отправляли в Германию. Женщин стригли. Из человеческого волоса делались матрасы и седла; мебельная мастерская была и в самом лагере, так что волосы казненных находили применение и сбыт тут же в лагере. Наконец, само устройство ”бани”, т.е. главного цеха в этом чудовищном производстве смертей, было сложным и требовало внимания, заботы, квалифицированных техников, истопников, сторожей, подавальщиков газа, гробовщиков, могильщиков.

На разных этапах эту работу под угрозой немедленной смерти должны были выполнять сами заключенные.

Один из немногих оставшихся в живых собиборцев, варшавский парикмахер Бер Моисеевич Фрайберг в своем показании от 10 августа 1944 года указывает, что в первом подлагере работало около 100 человек, а во втором — 120 мужчин и 80 женщин.

”Я работал во втором лагере, — пишет он, — где находились магазины и склады. Когда обреченные на смерть раздевались, мы собирали все вещи и разносили их по магазинам: обувь отдельно, верхнее платье отдельно и т.д. Там вещи делились по сортам и упаковывались для отправки в Германию. Каждый день из Собибора отходил поезд из десяти вагонов с вещами. На кострах мы сжигали документы, фотографии и другие бумаги, а также малоценные вещи. В удобные моменты мы бросали в костер также деньги и ценные вещи, найденные в карманах и чемоданах, чтобы все это не досталось немцам.

Через некоторое время меня перевели на другую работу. Во втором лагере построили три барака, специально для женщин. В первом из них женщины снимали обувь, во втором — одежду, в третьем им стригли волосы. Меня назначили парикмахером в третий барак. Нас было двадцать ребят — парикмахеров. Стригли мы ножницами, а волосы складывали в мешки. Немцы говорили женщинам, что стригут их для чистоты, ”чтобы вши не заводились”.

Работая во втором лагере, в июне 1943 года, я невольно наблюдал картины страшного нечеловеческого обращения с невинными людьми. На моих глазах из Белостока пришел эшелон, до отказа наполненный совершенно голыми людьми. Очевидно, немцы боялись побега заключенных. Полуживые в этом эшелоне были перемешаны с мертвыми. Людям в дороге не давали ни пить, ни есть. Еще живых обливали хлорной известью.

Гестаповцы в лагере часто бросали детей на землю, били их сапогами, раскраивали черепа. На беззащитных натравливали собак, которые разрывали людей в клочья. Многие не выдерживали и кончали жизнь самоубийством. Заболевших немцы уничтожали немедленно”.

Что же происходило в третьем ”подлагере”, в кирпичном здании, называемом баней? Согласно всем показаниям, территория ”бани” была в свою очередь окружена колючей проволокой. Работникам первых двух ”подлагерей” вход на эту территорию был строжайше запрещен и карался немедленной смертью.

”Когда партия в восемьсот человек входила в ”баню”, дверь плотно закрывалась, — пишет тот же Бер Фрайберг.

В пристройке работала электрическая машина, вырабатывающая удушающий газ. Выработанный газ поступал в баллоны, из них по шлангам в помещение. Обычно через 15 минут все находившиеся в камере были задушены. Окон в здании не было. Только сверху было стеклянное окошечко, и немец, которого в лагере называли ”банщиком”, следил через него, закончен ли процесс умерщвления. По его сигналу прекращалась подача газа, пол механически раздвигался и трупы падали вниз. В подвале находились вагонетки, и группа обреченных складывала на них трупы казненных. Вагонетки вывозились из подвала в лес третьего лагеря. Там был вырыт огромный ров, в который сбрасывались трупы, затем они засыпались землей. Люди, занимавшиеся складыванием и перевозкой трупов, тут же расстреливались.

Был такой случай. Партия людей уже находилась в помещении ”бани”, но неожиданно испортилась машина, подающая газ. Несчастные взломали дверь и пытались разбежаться. Гестаповцы многих убили, а остальных загнали обратно. Механики быстро наладили машину, и все пошло своим порядком.

Одна из заключенных, ухаживавшая за кроликами, которых немцы разводили для себя, увидела сквозь щели кроличьего закута шествие голых женщин и детей. Идущие ни о чем не догадывались и мирно переговаривались между собой на разных языках Европы о том, какая жизнь предстоит им в лагере.

Бывало и по-другому. Восемнадцатилетняя девушка из Влодавы, идя на смерть в солнечный летний день, крикнула во всеуслышание: ”Вам отомстят за нас. Придут Советы и вам, бандиты, не будет пощады”.

Ее насмерть избили прикладами карабинов.

Среди немецкой прислуги третьего лагеря особенно был страшен берлинский боксер Гомерский, хваставший тем, что убивает человека с одного удара. Зато другой сентиментальный немец обходил голых детишек, обреченных на смерть, гладил их по головкам, совал конфеты и бурчал:

— Здравствуй, милочка. Только смотри, не бойся, все будет хорошо.

Однажды из третьего лагеря раздались особенно страшные крики. Оказалось, что детей и женщин живьем бросают в огонь. Это были забавы — экстра для гестаповцев.

Действительность лагеря изобиловала фантастическими драмами, перед которыми меркнет любое воображение. Какой-то голландский юноша, работавший на сортировке только что прибывших вещей, неожиданно увидел вещи своих родных. Вне себя он выбежал из склада, где работал, и в толпе идущих на казнь узнал всю свою семью. Другой юноша среди задушенных нашел тело своего отца. Он пытался украсть и собственноручно зарыть это бедное родное тело. Немцы убили и сына.

Все эти подробности ничем не отличаются от страшных и отвратительных рассказов о том, что делалось на Майданеке или в Треблинке. Может быть, единственное, в чем проявилась фантазия и личная инициатива собиборских палачей, это в способе скрывать от окружающего населения свою работу. Они развели в подсобных хозяйствах лагеря стада гусей, и когда производилась расправа, этих гусей дразнили и заставляли кричать. Немцы, таким образом, заглушали стоны и плач своих жертв.

Летом 1943 года, желая скрыть следы своих преступлений, немцы построили в третьем ”подлагере” печи. В Собибор была доставлена специальная земляная машина. Могильный ров был раскопан. Машина подавала выкопанные трупы на костры, разложенные под рельсами. В такие дни по всей округе слышен был трупный запах.

И вот в этом страшном месте, реальность которого, как она ни документальна, все же кажется диким вымыслом больного мозга, на этом маленьком пространстве испоганенной немцами земли 14 октября 1943 года произошло восстание, кончившееся победой заключенных. Во время этого восстания было убито 12 немцев, виднейших из несущих охранную службу офицеров — руководителей лагеря — и четыре рядовых охранника. После восстания Собиборский лагерь был уничтожен.

Как это произошло? Чья человеческая сила оказалась достаточно стойкой и организованной, чтобы противостоять немецкому железу, направленному на безоружных? У кого в этой страшной атмосфере смерти и унижения нашлись воля, ум, дальновидность? 22 сентября 1943 года в Собибор пригнали из Минска шестьсот военнопленных евреев, офицеров и бойцов Красной Армии. Из них 80 человек были оставлены для работы во втором ”подлагере”. Остальных немцы задушили и сожгли. В числе оставшихся был офицер Александр Аронович Печерский.

II

Печерский родился в Кременчуге, в 1909 году. С 1915 года он жил в Ростове-на-Дону. В последние годы перед войной его основная профессия была — руководство художественной самодеятельностью. В первый же день Отечественной войны Печерский был призван в армию и в сентябре 1941 года был аттестован как техник-интендант II ранга. В октябре он оказался в окружении на Смоленском направлении и попал в плен. В плену заболел тифом, провалялся больной в ужасающих условиях в течение семи месяцев. Только чудом Печерский выжил после тифа. Тифозных больных немцы расстреливали. Ему удалось скрыть свою болезнь. В мае 1942 года Печерскому удалось бежать, но в тот же день он был пойман вместе с четырьмя другими беглецами. Пойманных отправили в ”штрафную” команду в Борисов, оттуда в Минск. В Минск они прибыли уже осенью 1942 года. Здесь прибывшим предстояла процедура медицинского осмотра. Так было обнаружено, что Печерский — еврей.

Его повели на допрос.

— Признаете ли вы себя евреем?

Печерский признался. Если бы он не признался, он был бы избит плетьми. Вместе с другими он был посажен в ”еврейский” подвал, где провел около десяти дней. В подвале было абсолютно темно, из него никуда не выпускали. Кормили через день: 100 граммов хлеба и кружка воды.

20 августа Печерский был отправлен в Минский рабочий лагерь СС (Широкая улица). Там он пробыл до середины сентября. В этом лагере находилось около пятисот евреев-специалистов из Минского гетто, а также евреи-военнопленные; было там и человек двести-триста русских. Русские попали в лагерь за связь с партизанами, прогул на работе и т.д., словом, это были те, кого немцы считали окончательно ”неисправимыми”. Лагерники жили впроголодь, главным образом, тем, что удавалось украсть у немцев. Работали с рассвета до темна. ”Комендант лагеря Вакс, — рассказывает Печерский, — не мог прожить дня, не убив кого-нибудь. Иначе он просто заболевал. Надо было посмотреть ему в лицо, — это садист: тощий, верхняя губа вздрагивает, левый глаз налит кровью. Всегда в пьяном, мутном похмельи. Что он вытворял! Ночью кто-то вышел оправиться. Вакс застрелил его из окна, а утром с упоением показывал своей даме труп убитого: вот моя работа.

Люди строятся в очередь за хлебом. Вакс выходит, командует ”смирно”, кладет парабеллум на плечи первому стоящему в очереди и стреляет. Горе тому, кто хоть сколько-нибудь ”вылезает” из строя, — он получит пулю в голову или в плечо. Обычное развлечение Вакса травить лагерников собаками, причем защищаться от собак не полагалось, — это любимцы Вакса.

Из общего гетто приводили женщин в баню. При этом всегда присутствовал Вакс и собственноручно обыскивал голых женщин.

В лагере были случаи массового побега. Рядом с продуктовым складом лагеря было общежитие ”шуцполицай”. Иногда заключенным удавалось там стащить и оружие. Таким образом группа в пятьдесят человек, работавшая в продуктовом складе, ухитрилась раздобыть некоторое количество гранат, пистолетов и патронов. За день до побега их намерение было обнаружено. Их выдал шофер, с которым была договоренность: за двадцать тысяч марок он обещал вывезти их с территории лагеря.

Выданных беглецов немцы согнали в подвал сгоревшего дома, окружили усиленной охраной и спустили собак. По замыслу немцев все при этом должны были остаться в живых: для дальнейших издевательств и пыток. Затем всю группу повели через город с поднятыми вверх руками. В лагере все началось сначала: избиение плетьми, травля собаками. Участвовали в этом все немцы, ”кому только не лень”. Каждого в отдельности уводили в жарко натопленную баню. В бане был бассейн с горячей водой. Жертву сталкивали в бассейн, снова вытаскивали и обливали холодной водой, после чего людей выводили на мороз и через два часа пристреливали”.

Эта группа в пятьдесят человек состояла исключительно из евреев-военнопленных. Двух из них Печерский знал лично: Борис Коган из Тулы и Аркадий Орлов из Киева.

В сентябре 1943 года лагерь начали разгружать. 18 сентября Печерский оказался в эшелоне, направлявшемся в Собибор.

Комендант Минского лагеря Вакс сказал заключенным, что они едут ”на работу в Германию”. Они ехали четверо суток в вагонах с забитыми окнами, без хлеба и воды. На пятые сутки поезд подошел к полустанку Собибор. Поезд был переведен на запасной путь, и, давая задний ход, паровоз подтолкнул вагоны к воротам, на которых висел щит с надписью: ”Зондеркомандо”. Печерский прибыл в Собибор после двухлетнего пребывания в немецком плену, умудренный горчайшим и страшным опытом, достаточно видевший и перенесший, чтобы сразу ориентироваться в открывшейся перед его глазами обстановке нового лагеря.

Вот что рассказывает Печерский о первом дне своего пребывания в лагере:

”Я сидел на бревнах возле барака с Шлеймой Ляйтманом, который впоследствии стал главным моим помощником по организации восстания. К нам подошел незнакомый человек лет сорока. Я спросил у него, что там горит вдалеке, метрах в пятистах от нас, и что это за неприятный запах паленого во всем лагере.

— Не смотрите туда, это запрещено, — ответил незнакомец. — Это горят трупы товарищей, приехавших вместе с вами.

Я не поверил ему. Но он продолжал:

— Этот лагерь существует уже больше года. Здесь находится пятьсот евреев — польских, французских, голландских, чехословацких. Русских евреев привезли впервые. Эшелоны по две тысячи новых жертв приходят сюда почти каждый день. Их уничтожают в течение часа, не больше того. Здесь, на маленьком клочке земли в 10 гектаров, убито 500 тысяч женщин, детей и мужчин”.

Появление военнопленных с востока, красноармейцев и офицеров, произвело огромное впечатление в лагере. Оно оказалось своего рода сенсацией. К новоприбывшим потянулись жадные, любознательные, ждущие, надеющиеся на что-то глаза. Люди с востока, ”военнопленные” — для остального населения лагеря они казались почти ”людьми с воли”.

Печерский с первых дней своего пребывания в Собиборе задумался о будущем. Что предпринять? Пытаться ли спастись от гибели, здесь уже неизбежной? Бежать? Но бежать самому или с небольшой только группой товарищей, оставив всех остальных на мучения и гибель? Он отверг эту мысль.

С самого начала идея спасения слилась для него с идеей мести. Отомстить палачам, уничтожить их, уйти всем лагерем на свободу, по возможности, разыскать партизан — так вырисовался перед ним план будущих действий. Невероятная трудность задачи не остановила Печерского.

Прежде всего необходимо было изучить расположение лагеря, распорядок жизни заключенных, офицеров, охраны. Печерскому ясно было, что захотят бежать из лагеря все: но как среди этой массы незнакомых, изнуренных, слабых физически, а может быть и морально, людей, найти таких, на которых можно положиться.

Да и найдутся ли такие?

Через пять дней после прибытия Печерского в Собибор он неожиданно был приглашен в женский барак. Там его ждала интернациональная группа заключенных, в большинстве не знавших русского языка. Его забросали вопросами. Беседа свелась к своего рода политической консультации. Положение осложнялось тем, что Печерский совершенно не знал, с кем имеет дело. Среди присутствующих могли быть и ”капо”, то есть лагерники, работающие на немцев, надсмотрщики. Печерский говорил по-русски. Переводчики-добровольцы объясняли собравшимся смысл его уклончивых ответов.

Печерский рассказал о том, как были разбиты немцы под Москвой, окружены и уничтожены под Сталинградом, о том, что Красная Армия подходит к Днепру, о том, что недалек час, когда Армия-освободительница перешагнет германскую границу. Рассказывал также Печерский о партизанском движении на оккупированной территории Союза. Ведь еще в Минске до него доходили слухи о спущенных под откос партизанами немецких эшелонах, о террористических выступлениях в самом городе.

”Все напряженно слушали, стараясь не проронить ни одного слова. Кто хоть немного понимал по-русски, сейчас же переводил соседу. И эти обреченные на смерть люди были искренне взволнованы рассказом о чужой доблести и борьбе.

— Скажите, — раздался робкий голос, — если столько партизан, почему же они не нападут на лагерь?

— Для чего? Чтобы освободить тебя, меня, его, да? У партизан и без нас найдется дело. За нас работать никто не будет.

Резко повернувшись и хлопнув дверью, Печерский вышел из барака. Последних фраз его никто не переводил. Их поняли и без перевода.

Так или иначе о побеге из лагеря думали все заключенные. Такое впечатление вынес Печерский из этой первой встречи. Перед ним встала задача: остановить и урезонить наиболее нетерпеливых, доказать, что нужна тщательная и продуманная подготовка, прежде чем решиться действовать.

Однажды к Печерскому подошли товарищи, среди них был и Шлейма Ляйтман.

— Саша, мы решили бежать, — сказал он. — ”Вахе” (охрана) небольшая. Убьем их и уйдем в лес.

— Это проще сказать, чем сделать. Пока вы будете снимать одного часового, другой с вышки откроет стрельбу из автомата. Но допустим, что удастся снять всю охрану. Чем вы будете резать проволоку? Как пройдете минированное поле? Что будет с товарищами, которые останутся здесь? Имеем ли мы право забыть о них? Бегите, если хотите, мешать я не стану, но сам не пойду.

И я ушел с одним из товарищей, который называл себя Калимали. Побег был отменен.

В эти же дни произошло еще одно событие, сильно повлиявшее на решение Печерского. Тот самый пожилой человек, с которым он беседовал в первый день пребывания в Собиборе, еще раз подошел к нему. Старика этого звали Борух, — впоследствии оказалось, что он портной. Борух присутствовал в женском бараке при встрече Печерского с лагерниками. От этого человека Печерский услышал предупреждение о том, что за ним начали следить.

— Вы заметили, вчера в бараке около меня стоял высокий худой человек. Это ”капо” Бжецкий, отъявленный негодяй. Он понял все.

— Постойте, о чем, собственно говоря, вы беспокоитесь? Зачем же ему следить за мной? Я ничего не собираюсь делать. Бежать — это безнадежно.

Борух помолчал.

— Вы боитесь меня и вы правы, — начал он, — прошло всего несколько дней с тех пор, как мы впервые увидели друг друга. Но выхода у нас другого нет. Вы можете уйти неожиданно, и тогда все будет кончено для нас. Поймите меня, — и он схватил меня за руку. — Нас много, таких как я, которые хотели бы уйти. Но нам нужен человек, который поведет нас и укажет, что делать. Доверьтесь нам. Мы многое здесь знаем и можем помочь вам.

Я посмотрел в его открытое, доброе лицо и подумал: предатель или нет, а рискнуть все-таки придется!

— Как заминировано поле за проволокой? Понимаете вопрос?

— Не совсем.

— Обычно мины ставятся в шахматном порядке.

— Ага, теперь понимаю. Так и заминировано. Расстояние между минами полтора-два метра.

— Благодарю вас. А теперь я попрошу вас вот о чем. Познакомьте меня с какой-нибудь девушкой.

Борух удивился:

— С девушкой?

— Да. Вчера справа от вас стояла молоденькая девушка, кажется голландка, стриженая, волосы каштанового цвета. Помните, она курила. Вот хотя бы с ней. Она не говорит по-русски, и это как раз очень удобно. Со мною вам встречаться больше незачем.

Мы с Ляйтманом спим рядом, все, что надо будет вам, передавать будет он. А теперь пойдем в женский барак знакомиться с девушкой.

Прошло несколько дней. Каждый вечер Печерский встречался с Луккой, — так звали его новую знакомую, молоденькую голландку. Оба сидели на досках около барака. То один, то другой заключенный подходил к Печерскому и заговаривал с ним, — на первый взгляд о самых обыкновенных вещах. Подходил и ”капо” Бжецкий, немного понимавший по-русски, — тогда Печерский немедленно принимался любезничать с девушкой. Лукка с самого начала смутно догадывалась, что вовлечена в какую-то серьезную игру. Печерский ей и не заикался. Она молча поддерживала конспирацию. Печерский был ”восточником”, советским человеком, — уже это одно возбудило надежду Лукки, ей хотелось ему верить. Печерский был вдвое старше этой восемнадцатилетней девушки. Но он с ней подружился. Лукка рассказывала ему свою историю. Здесь в лагере ей пришлось скрыть, что она дочь немецкого коммуниста, бежавшего из Германии в Голландию, когда гитлеровцы пришли к власти. Отцу ее удалось скрыться и во второй раз, когда немцы оккупировали Голландию. Немцы арестовали ее вместе с матерью. Братьев ее убили. Мать и дочь привезли в Собибор.

Отношения между Печерским и Луккой оставались на протяжении всех этих трагических дней дружескими. Лукка поняла смысл и цель их дружбы. Привыкшая еще с детства к конспирации, она ни о чем не спрашивала, догадываясь, что у Печерского есть серьезные основания не посвящать ее в свои замыслы.

Таким образом, не возбуждая ничьих подозрений, Печерский осваивался среди массы незнакомых ему лиц и попутно узнавал кое-что о расположении лагеря, о настроениях людей, об охране.

Седьмого ноября он снова встретился с Борухом, на этот раз за шахматной доской.

— Вот первый план, — начал рассказывать Печерский, — он сложен и едва ли выполним, но все-таки выслушайте. Столярная мастерская находится в пяти метрах от проволоки. Между рядами проволоки четыре метра. Минированное поле — еще пятнадцать метров. Прибавьте к этому семь метров внутри столярной мастерской — итого тридцать пять. Нужно сделать подкоп. Я подсчитал, что придется спрятать под полом и на чердаке приблизительно двадцать кубометров земли. Копать придется только ночью. У этого плана две отрицательные стороны: едва ли шестьсот человек смогут проползти друг за другом тридцать пять метров в течение одной ночи. Кроме того, если мы и уйдем, то уйдем, так и не уничтожив немцев. Поговорите с вашими по поводу этого плана. А о втором плане я пока вам ничего не скажу.

— Почему?

— Нужны еще дополнительные сведения. А пока вот что: беретесь вы достать штук семьдесят ножей или бритв? Я раздам их ребятам.

— Будет сделано, — ответил Борух. — А теперь мне надо посоветоваться с вами об очень важном деле. В нашу группу входит Моня, — вы его знаете; из тех молодых ребят, что строят бараки. Вчера к нему подошел ”капо” Бжецкий и заявил, что знает о готовящемся побеге. Конечно, его постарались разуверить. Он выслушал все и сказал, что хотел бы присоединиться к нам и бежать.

— Я задумался, — пишет Печерский, — хотя это и похоже на провокацию, но мысль о том, что каповцы могут помочь, показалась мне необычайно соблазнительной.

— Моня считает, — продолжал Борух, — что каким бы негодяем ни был Бжецкий, тут на него можно положиться. Бжецкий отлично знает, что в последнюю очередь уничтожат и каповцев; они не могут оставить живых свидетелей своих преступлений.

— Что же вы ответили Моне?

— Что один, без вас, ничего решить не могу.

— Подумаем на счет каповцев. А пока пора разойтись.

Кузнец Райман тайно исполнял заказ Печерского — делал ножи. Кузница помещалась рядом со слесарной мастерской. Вечером десятого октября в кузнице собралось несколько человек, среди них был и Бжецкий. Немецкая охрана отдала в слесарную мастерскую для починки патефон. Печерский и Ляйтман были приглашены ”послушать патефонные пластинки”.

Разговор начался издалека. Завели патефон. Кузнец жарил оладьи с сахаром, Бжецкий объяснил, что мука и сахар украдены из второго склада, то есть при сортировке вещей казненных. Печерский рассказывает: ”Я отказался от оладий и заговорил о пластинках. Бжецкий все время пытался перевести разговор на тему о побеге. Под разными предлогами я уклонялся. Наконец, он дал знак кузнецу. Тот взял патефон и вышел в слесарную. Все пошли за ним. Мы остались с Бжецким с глазу на глаз.

— Я хотел говорить с вами, — начал он, — вы догадываетесь о чем?

— Я плохо понимаю по-немецки.

— Хорошо, будем говорить по-русски. Правда, по-русски я говорю неважно, но если хотите, мы договоримся. Прошу вас. выслушайте меня. Я знаю о том, что вы готовите побег.

— Вздор! Из Собибора бежать невозможно.

— Вы делаете это очень осторожно. Вы редко бываете в бараках. Вы никогда ни с кем не разговариваете, за исключением Лукки. Но Лукка — это только ширма. Саша, если бы я хотел вас выдать, я мог бы это сделать давным-давно. Я знаю, вы считаете меня низким человеком. Сейчас у меня нет ни времени, ни охоты разубеждать вас. Пусть так. Но я хочу жить. Я не верю Вагнеру (начальнику лагеря), что каповцев не убьют. Убьют и еще как! Когда немцы будут ликвидировать лагерь, нас уничтожат тоже.

— Хорошо еще, что хоть это поняли. Но почему же вы об этом говорите со мной?

— Я не могу не видеть того, что происходит. Все остальные только исполняют ваши распоряжения. Шлема Ляйтман говорит с людьми от вашего имени. Саша, поймите меня: если каповцы будут вместе с вами, вам будет несравненно легче. Немцы доверяют нам... У каждого из нас есть право передвижения по всему лагерю. Короче говоря, — мы предлагаем вам союз.

— Кто это мы?

— Я и Чепик, ”капо” банной команды.

Я встал, прошелся несколько раз из угла в угол по кузнице.

— Бжецкий, — начал я, посмотрев ему прямо в лицо, могли бы вы убить немца?

Он ответил не сразу.

— Если это нужно для пользы дела, мог бы.

— А если без пользы? Точно так же, как они сотнями тысяч уничтожают наших братьев...

— Я не задумывался над этим...

— Спасибо за откровенность. Нам пора разойтись.

— Хорошо. Но еще раз прошу вас, — подумайте о том, что я вам сказал.

Я ответил, что мне думать не о чем, поклонился и вышел. Однако именно то, что Бжецкий задумался, прежде чем ответить на мой прямой вопрос об убийстве немца, заставило меня предположить что, может быть, в этом случае он действует без провокационных намерений. Провокатор согласился бы сразу”.

На другой день, 11 октября, работавшие в Норд-лагере на строительстве бараков услышали крики и стрельбу из автоматов. Немедленно же немцы согнали людей в одно место, запретили выходить из мастерских первого лагеря, закрыли ворота и поставили дополнительную охрану. Только в пять часов выяснилась причина всех этих чрезвычайных мероприятий. Прибыл очередной эшелон смертников. Когда их раздели и повели, они догадались обо всем и бросились в разные стороны. Совершенно голые, несчастные могли добежать только до проволоки, — немцы встретили их огнем винтовок и автоматов.

Совещание, на котором был принят окончательный план побега, состоялось на следующий день, 12 октября, в столярной мастерской. На совещании присутствовали Борух, Ляйтман, старшина столярной мастерской Янек, Моня, Печерский и еще несколько ”восточников”. Во дворе около мастерской мирно беседовали двое, у ворот первого лагеря — еще двое. Это были посты наблюдения.

Совещание началось с вопроса — как быть с Бжецким. Решено было пригласить его. Моня ушел и через несколько минут привел Бжецкого. Пользуемся рассказом Печерского:

— Мы решили, Бжецкий, пригласить вас, — начал я, — но принимая в свой круг такого человека, как вы, мы ставим на карту судьбу всего лагеря. Поэтому помните — в случае малейшей неудачи, вы погибнете первым.

— Я это знаю.

— Итак, товарищи, вот план, который я считаю единственно выполнимым. Мы должны убить всех немецких офицеров. Разумеется, поодиночке, но в очень короткий срок. На все это дается не больше часа. Убивать немцев будут только восточные евреи, только военнопленные, которых я знаю лично и на которых я могу положиться. После обеда, в половине четвертого, ”капо” Бжецкий под каким-нибудь предлогом отведет трех человек во второй лагерь. Эти люди убьют четырех офицеров. В четыре часа электромонтеры должны перерезать телефонную связь, идущую через второй лагерь в резервную команду. Одновременно в нашем лагере начнется уничтожение гестаповцев. Надо ухитриться, чтобы они попадали к нам в разное время и убивать их по одному. В половине пятого Бжецкий и Чепик строят весь лагерь в колонну, как будто бы для работы, и колонна направляется к выходу. В первых рядах идут ”восточники”. По дороге к главным воротам нужно захватить оружейный склад, по возможности без шума. Помните, что во время движения колонны очень легко может возникнуть паника, тогда все пропало. Немцы обнаружат побег. Если удастся захватить склад, мы вступим с ними в бой. Если не удастся, придется идти напролом. Недалеко от столярной мастерской, почти вплотную к проволоке находится офицерский дом. Можно сказать наверняка, что рядом с ним немцы побоялись минировать поле, разве только заложили несколько сигнальных мин. Нужно поэтому именно в этом месте рвать проволоку. Вот и весь план. До завтра подумайте над ним. Есть возражения?

Борух ответил за всех, что возражений нет”.

III

Этот безумно смелый и отважный план родился у человека, который горел желанием свободы и мести. Само собой разумеется, что план мог быть выполнен только при условии строжайшей точности и строжайшей тайны.

Недаром каждый час следующего дня, 14 октября, отдельно отмечен в дневнике Печерского.

С утра он работал в одном из бараков, из окон которого был виден весь лагерь. Семь человек, работавших рядом с ним в то утро, ничего не знали о побеге. В соседнем бараке 20 ”восточников”, подобранных по специальному списку, строили нары под руководством Ляйтмана. В 10 часов Ляйтман позвал Печерского и доложил ему о ходе дела:

— К четырем часам в портняжную мастерскую приглашен для примерки мундира унтерштурмфюрер Эрнст Берг. Четверть пятого туда же придет обершарфюрер Гетцингер (начальник третьего, то есть смертного лагеря). В сапожную мастерскую в четыре часа должен явиться унтершарфюрер Эмиль Шумахер. С унтершарфюрером Фридрихом Гаульштих расправлюсь я собственноручно. Четырех немцев убьют во втором лагере, остальных ребята постараются как-нибудь зазвать в мастерские.

— Хорошо. Товарищей, которые взяли на себя уничтожение немцев, присылай ко мне по одному.

Через пять минут в барак, где я работал, зашел Калимали.

— Сегодня в три часа, — сказал я Калимали, — ты пойдешь в портняжную мастерскую. Возьми рубанок, стамеску и топор. Смотри, Калимали, промахнешься, — мы погибли. Понял?

— Да.

— Ну, ступай. Желаю счастья.

Я крепко пожал ему руку.

Через полчаса ко мне пришел Борис Цибульский, которому было поручено убийство гестаповцев во втором лагере.

— Борис, — сказал я ему, — время пришло. Я посылаю тебя на самый трудный участок. С тобой пойдут Михаил и Беня. Возьмите два топора. Бжецкий отведет вас во второй лагерь. Помни, Борис, ты начинаешь первый. Твой удар вдохновит всех. Если товарищи, идущие с тобой, боятся, замени их. Принуждений здесь быть не может.

— Не беспокойся, Саша, они только ждут сигнала.

В два часа в первый лагерь явился неожиданно один из гестаповцев, взял ”капо” Бжецкого и еще трех человек и повел куда-то. Страшная мысль: ”все открыто!” — поразила нас.

Через час выяснилось, что Бжецкого повели в Норд-лагерь для укладки леса. ”Капо” Чепик взял на себя поручение, данное Бжецкому: он отвел людей во второй лагерь для убийства гестаповцев.

Напряжение в лагере росло. Конспирация среди восставших была полная. Очень немногие из лагерников знали о предстоящем побеге, но многие ощущали неопределенную тревогу и почти все чувствовали, что можно верить этим молчаливым, толковым и сумрачным людям, недавно прибывшим в лагерь и сговаривающимся о чем-то в стороне. За два дня до побега был праздник, Йом-Кипур. В лагере нашлись усердные молельщики. Один из ”восточников” обратился к кантору с вопросом:

— Почему вы молитесь Богу, чем он поможет вам? Молились бы Сашке (то-есть Печерскому).

Он услышал такой ответ:

— Мы молимся Богу, чтобы Сашке все удалось.

Надежда просачивалась и сквозь молчание и сквозь всеобщий страх. Распространялись разные слухи. Разразившиеся 14 октября события нашли для себя подготовленную почву.

* * *

Первым был убит унтерштурмфюрер Эрнст Берг, явившийся в портняжную мастерскую на двадцать минут раньше, чем предполагалось. В тот момент, когда Берг снял с себя ремень с кобурой и пистолетом и начал примерять мундир, Калимали ударил его топором по голове. Труп немца бросили на койку и прикрыли одеялом. Нельзя без волнения читать дневник Печерского. ”Не было еще четырех, когда Калимали вбежал к нам в барак и положил передо мной пистолет. Мы обнялись.

— Теперь кончено, — сказал я. Если кто-нибудь и захотел бы отступить, — поздно. Спасибо тебе. друг.

Калимали ушел. Внезапно поднялся смертельно побледневший голландец и попытался выйти следом за Калимали.

— Куда?

— Хочу оправиться.

— Назад. Подождешь. Товарищи, вам понятно, что происходит, — обратился я ко всем, находящимся в бараке. Смотрите же за этим, не выпускайте его”.

В десять минут пятого в той же портняжной мастерской Семен Мазуркевич убил начальника всей охраны лагеря — Михеля. Одновременно в сапожной мастерской Аркадий Вайспапир убил начальника смертного лагеря обершарфюрера Гетцингера. В четверть пятого Цибульский доложил Печерскому, что свою задачу (уничтожение гестаповцев во втором лагере) он выполнил. Четыре гестаповца убиты, телефонная связь перерезана, выходы закрыты.

Наступила пора строить людей.

Но Печерский медлил. Он надеялся, что удастся прикончить еще кого-нибудь из немцев.

В это время Шлейма Ляйтман убил еще одного гестаповца (Фридриха Гаульштиха).

В половине пятого вернулся ”капо” Бжецкий. Это было очень кстати: только ”капо” могли, не вызывая подозрения, построить колонну.

Оружия в руках у восставших оказалось немного: одиннадцать пистолетов, снятых с убитых, да еще шесть винтовок, которые жестянщики издавна припасли, спрятав их в водосточные трубы. Приходилось довольствоваться тем, что есть.

Без четверти пять Бжецкий дал сигнал, чтобы колонна построилась. На резкий свисток со всех сторон сбежались люди.

Начальник караула (немец с Поволжья) пытался загнать людей обратно в бараки, но был убит.

Толпа бросилась к оружейному складу. Сильный пулеметный огонь преградил ей дорогу. Печерский понял, что захватить оружие не удастся. Он крикнул:

— Товарищи, вперед!

Люди бросились за ним к офицерскому дому. Многие бросились в другую сторону — к центральным воротам.

Часовые были смяты. Люди бежали напрямик по минированному полю к видневшемуся вдалеке лесу. Многие подорвались на минах. Из шестисот бежавших четыреста все же скрылись в лесу.

Столяр Хаим Поврозник, житель Холма, солдат польской армии, попавший в плен к немцам еще в 1939 году, рассказывает об этом дне:

”Большая группа собралась в лагере. В центре стоял наш славный руководитель Сашка (перед тем Поврозник называет Печерского ”славный ростовский парень”). Сашка крикнул:

— За Сталина, ура!

Разделившись на мелкие группы, мы разбрелись в разные стороны по всему лесу. Немцы устроили облаву. Самолеты обстреливали нас пулеметным огнем. Очень многие были убиты. В живых осталось не больше пятидесяти человек. Мне удалось добраться до Холма, где я скрывался до прихода Красной Армии. В тот день ко мне, узнику Собибора, вернулась жизнь”.

Голландка Зельма Вайнберг рассказывает:

”Когда в лагере произошло восстание, мне удалось бежать.

Вместе со мной убежали еще две девушки: Кетти Хокес из города Гах и Уржля Штерн из Германии. Кетти попала потом в партизанский отряд и там умерла от тифа. Уржля тоже воевала в партизанском отряде. Сейчас она во Влодаве. Вместе с Уржлей я была в Вестербурге и в тюрьме в Фихте, вместе прожила в Собиборе, вместе с нею бежала и спаслась”.

Судьба подруги Печерского, голландки Лукки, осталась неизвестной, так же как и ее настоящее имя.

22 октября Александр Печерский, после долгих странствий по дорогам и проселкам Польши, встретился с партизанским отрядом, в который был принят вместе с несколькими своими товарищами. В настоящее время в звании капитана он находится в рядах Красной Армии.

* * *

...На десяти гектарах польской земли, где был расположен Собиборский лагерь уничтожения, ветер позванивает ржавой колючей проволокой. Картофельное или капустное поле, которое немцы развели здесь, чтобы скрыть следы своей чудовищной преступной работы, еще раз перекопано. Под ним найдены осколки человеческих костей, жалкие обломки лагерного быта, разрозненная обувь всех размеров и фасонов, множество бутылок с этикетками Варшавы, Праги, Берлина, детские молочные рожки и зубные протезы, еврейские молитвенники и польские романы, открытки с видами европейских городов, документы, фотографии, побуревший молитвенный талес рядом с трикотажной тряпкой, потерявшей цвет, консервные коробки и футляры от очков, детская кукла с вывороченными ручками. Все это — немые свидетели убийств сотен тысяч людей, свезенных в лагерь смерти со всех концов Европы.