Око истории

Здесь представлена работа в номинации "Доходчиво и интересно о нашем прошлом" конкурса "Наследие предков - молодым" 2018 года. Автор - Елена Уточкина (г. Елец), научный руководитель - Медведева Мария Васильевна. Подробнее о конкурсе: https://vk.com/vrn_nasledie

 

Введение.

"Без прошлого нет настоящего, а значит, нет будущего! Помните об этом.", -говорил А.Зеленин. 

Доходчиво и интересно о нашем прошлом, на мой взгляд, можно узнать только от реальных людей. Данная работа не претендует на научность. Мне хочется, чтобы рассказанная история была интересна широкому кругу читателей, особенно детям. И тогда для моего читателя откроется окошко в мир нашего прошлого, которое будет для него доступно и познавательно. 

В данной работе речь идет об удивительном человеке Покидове Дмитрии Дмитриевиче. При жизни он застал 8 правителей России: Александра III, Николая II (1894-1917), Г. Львова (1917), А. Киренского(1917), В. Ленина(1917-1924), И. Сталина (1924-1953), Н. Хрущева (1953-1964), Л. Брежнева (1964 – 1982). О Дмитрии Дмитриевиче я узнала, от своей знакомой. Когда они с мужем разбирали дом ее дедушки, то нашли автобиографический дневник (так он называется, хотя больше это мемуары) и фотографии. Этот "дневник" на короткое время дали мне. Прочитав его, я поняла, что написанное там и есть "живая история". Через призму судьбы участника многих исторических событий на протяжении почти века и можно сделать ключевые вехи для нашей страны доходчивыми. Я попросила владельцев реликвии позволить литературно обработать запись и представить их широкой публике, в надежде, что история жизни Дмитрия Дмитриевича пробудит интерес к прошлому нашей страны, а наследие конкретной семьи станет достоянием всей страны.

Большая часть повествования будет вестись, как в дневнике, от первого лица. И через жизнь этого человека, мы будем видеть, что происходило в далеком прошлом., как бы переживая вместе с ним героические и трагические страницы нашего отечества.

Моя работа актуальна тем, что вводит в научный оборот новый, не известный ранее источник. Моя работа имеет большое патриотическое значение для воспитания подрастающего поколения.

Цель исследования через биографию человека показать исторический период с 1881 по 1973 гг. и сделать эту эпоху более доступной и интересной для широкого круга читателей, а также вызвать интерес и уважение у молодежи к старшему поколению.

 

Знакомство с автором

Беру в руки старую пожелтевшую тетрадь и меня охватывает невероятный трепет оттого, что я как бы прикасаюсь к "живой истории". Это совершенно иное, чем если читать тоже самое в печатной книге. Постараюсь передать читателю свои ощущения.

Я уже представляю, как за письменным столом сидит седовласый мужчина, и хотя, как пишет автор, "Эта запись начата в 1956 году. Когда мне шел 75 год после рождения...", у меня не поворачивается язык, чтобы назвать его стариком. Несмотря на пережитое, он видится мне крепким и мыслящим, если однажды решил записать историю своей жизни. Вероятно, понимал он, "некоторые события, произошедшие в жизни, могут быть полезны и интересны его семье, а может и не только ей. Во всяком случае, еще одного читателя в моем лице нашел, а через меня и Вас. И вот он пишет первые строчки и начинает погружаться в омут памяти, обращаясь как бы с извинениями: "Все моменты вспомнить не смогу, но запишу лишь то, что придет на память..."

 

Детские и юношеские годы

Родился я в 1881 году 22 октября по старому стилю в селе Лебяжье, теперь Добровского района Липецкой области. Родители мои – отец Дмитрий Иванович, мать Анна Лонгиновна. Дошкольные годы как проходили, я не помню. Помню лишь, как мой дедушка Иван Степанович ударил меня по лбу деревянной самоделковой ложкой, когда я во время обеда за столом шалил. Еще помню, как мой отец Дмитрий Иванович с дядей Иваном Ивановичем во дворе под сараем пилили долевой пилой лес на доски. А из них делали чаны и бочки и возили их продавать на базары в Липецк, Грязи, Песковатку, Шехмань…

Жили бедно. Был у нас чалый, небольшого роста мерин. Потом отец с дядей купили старую крупорушку и сделали из нее просорушку топчаковую, которая у нас работала до 1894 годя. Помню, когда купили просорушку, то строили у себя в огороде, за ригой, возле межи соседа Анисима Николаевича, яму для просорушки. Копал Николай – глухой смоляновский, а по плотницкой части всю работу выполнял мой отец. Ему помогал Селеванов Павел Гаврилович и какой-то дулеп (тоже старик), а звать его как, не знаю. На просорушке большей частью работал дядя Иван Иванович, а я лишь помогал дяде лошадей на круг заводить. Привязывал на аркан, подсевал подсевом просо, поправлял в ступах пшено. Это было в дошкольном возрасте, мне было около 8 лет.

Потом пошел в школу. Это было, кажется, в 1889 году. Школа была церковно-приходская. Учил священник о. Алексей Никифорович Беляев, а учителя 2 года не было. На третий год прибыл учитель Ветловский Федор Гаврилович, у которого я сдал экзамен и получил свидетельство. Помню, когда я учился в третьем классе, приезжал архиерей и спрашивал меня по Священной истории, что такое Успение Божией Матери. Я отвечал ему с робостью. Экзамен сдавали в с. Доброе, в школе при Преображенской церкви. На экзамене меня спрашивали, что такое Литургия, но ответ мой был слабый, так как я весь Великий пост болел до самого экзамена, а в это время только объяснялась Литургия. Но задачу решил и диктант написал без одной ошибки. Сдавали нас трое: я, Покидов Филипп Дмитриевичм (Урайский) и Колмыков Евдоким, по-уличному Кольянов. Учился с нами в третьем классе еще Мамонцев Михаил Карпович, но он с нами экзамен не сдавал. Учеба мне легче всего давалась по диктанту и чистописанию.

По окончании школы я также помогал на просорушке, ходил на мельницу за большую дорогу точить насеки, клевачи. В прадедовской мельнице, за большой дорогой, нам принадлежала ¼ доля. Отец с дядей решили продать эту долю и просорушку и построить ветряную мельницу. В 1894-1895 годах делали кирпич. Делали по найму Покидов Федор Петрович и Покидов Василий Степанович, а обжигали своей семьей. Зимой кирпич перевозили на место кладки. Камень возили из с. Панино и с Панинской каменной горы, которая верст за 15. Известь привозили из Грязей, заготавливали лес и доски для вязания колос и баклуш. В 1895 году ранней весной очищали землю от снега для копки фундамента. Кладчики были наняты свои, лебяженские, во главе с Покидовым Дмитрием Антоновичем (моим крестным отцом), а также работали Пунтиков Аким Васильевич, Коровайцев, Тюрин Михаил Порфирьевич, Кирин Филимонович, Игнатов Тихон Михайлович, Демид Филимонович из села Чечёр, Потап Трофимович Осипов и др. Мы всей семьей помогали подносить кирпичи и известь. По окончании кладки наняли плотников из села Семёновки (которая за Милявами), старичка Ивана Николаевича с подручными из села Миляева. Кузнечные работы выполнял Тюрин Федор Ефимович.

Помню, как я ему помогал дуть мехи и бить балдой, как оковывали жернова и как рвались обруча в целом месте. Кладчики и плотники кормились у нас. Вся работа была закончена к первому октября 1895 года. Помню, как пробовали "пущатьнахолостяк" и как из-под жернова вылетал огонь. Ветер был с юга и сильный. Жернова были семерики, постав один на левой стороне. Двор при мельнице был кирпичный и во дворе избушка, а потом построили избушку деревянную, более удобную для воздуха и тепла. Высота мельницы-15 аршин, форма круглая, диаметр внизу 12 аршин, вверху 9.

Опишу как проходила моя юность. Товарищ у меня был Покидов Иван Данилович (Купришин). С им мы всегда ходили купаться к Зиновьеву Николаю Васильевичу. Когда Зиновьев видел нас, идущих по его лугам, то он догонял нас и ругался. Потом после окончания школы, дружил с Покидовым Михаилом Дмитриевичем (Урайским) до самого призыва его на военную службу. Занимались мы с ним большею частью правописанием, чтением запрещенных книг Толстого Льва Николаевича, а потом учились и пели нотные песни в три голоса. Для этого приглашали Покидова Алексея Николаевича петь басом. У нас неплохо получалось, так как Миша имел дар к пению. Впоследствии он руководил церковным хором. Бывало, залезем на самый верх мельницы, когда она еще не была достроена, и поем вечерней летней зарей песни «Гандальер молодой», «Что ж затуманилась, зоренька ясная», «Накину плащ», «Кукушку», «Глядя на луч пурпурного заката», «Среди долины ровныя", «Мой костер в тумане светит», «Вечерний звон». Получалось неплохо и, все, кто слышали, хвалили нас и говорили: «Ой, как вы хорошо поете!».

Впоследствии Миша был взят на военную службу и там тоже руководил дивизионным хором. Закончил музыкальную школу. Присылал мне сои сочинения, утвержденные в консерватории, «Хирувимскую песнь» и «Святый Боже». Потом, во время гражданской войны, он неизвестно где погиб.

Все эти годы, до женитьбы (в 1899г.), я пел дисконтом в церковном хоре, читал Часы, Шестопсалмие. Помню, как Алексей Николаевич выбил окна у священника о. Алексея (Беляева) за то, что он запретил петь выученный концерт.

Помню, как мне было трудно с дядей пахать деревянной сохой, а также косить хлеба, особенно рожь, на сенокосе – траву. Земля у нас была четвертного права, чересполосица, то есть мелкими полосками разбросана на 10 верст трехпольного севооборота. На поле было 3 пчельника: Гришин самый дальний, средний Антошин и ближний Кузьмин. Но пчел в них уже не было, а остались одни старые ветла, окопанные канавой. Вдоль поля тянулся овражистый босолук. В босолуке было много хорошего торфа, который мы возили летом и зимой на лошадях для топки печей и обжига кирпича. Торф был еще в лесу, в урочище, называемом Драконово, смежно с государственным торфяным массивом, который использовался населением до революционного времени. Лес был большей частью сосновый общественный. Использовался по усмотрению населения села, но с разрешения земского начальника. Сенокосных заливных угодий при р. Воронеж было достаточно много: от межи с. Большой Хомутец, которое за озером Остабное, и тянулись между р. Воронеж и песчаным бором до казенного леса.

 

Первая Мировая война

Когда я проработал семь лет писарем и нанялся на восьмой (это был 1914 год), то началась война с Германией. С начала войны я не был взят на фронт, так как был ратник ополчения. А 1 января 1915 г. нас мобилизовали и мы явились в г.Лебедянь. Оттуда нас оправили обучаться в г.Моршанск. В Моршанске прошли подготовку, а в отправку на фронт я не попал, так как меня и Клейменова Герасимова Ивановича зачислили в кадровые – обучать мобилизованную молодежь. Эх, как не хотелось отставать от своих односельчан. Помню, как Мальцев Адриан Автомонович плакал, так как ему не хотелось со мной расставаться, потому что мы с ним жили очень дружно.

После обучения молодежи пришлось с ними ехать на фронт. До передовой два дня шли пешком. Тогда я узнал, что нас ведут во второй армейский корпус, в котором были Селиванов Афанасий Ефремович и Плешивцев Павел Петрович. Из штаба корпуса нас направили в 43-ю дивизию, а из штаба дивизии – 171-й Кобринский полк. На позицию нас пригнали ночью. Распределили по ротам. А роты сидели в передовых окопах и ожидали команду: «В атаку».

Наступали чаще всего ночью. Вот тут-то уже никакой надежды не было на дальнейшую жизнь, тем более, что попал с молодежью. Сидим в окопах и слышим на правом фланге кричат «Ура!», а нам приказано бдительно смотреть в сторону противника. Вот в это время пуля пробила мне на голове фуражку. Этой ночью, ближе, к утру получили команду «Вперед!». Завели нас в низменное место, похожее в Лебяжьем на Сапроново, и на сухом небольшом островке приказали окопаться. Уже начало светать.

Немец нас заметил и давай обстреливать так, что сидишь в голубом окопе и засыпает землей от взрыва снаряда и голову поднять нельзя. А еще и пулеметы трещат. Просидели в таковом положении весь день. Ужасно было смотреть на валяющиеся трупы убитых.

Настала ночь, сидели в окопах и ожидали команду: «В атаку». Начало светать. Командир роты Лавров пробежал по окопам роты и говорит: «Забирайте свои вещи и бегите». Бежать было очень трудно, так как место неизменное, топкое, кочки, небольшая речка Шешупа узкая, но глубокая. Переправляться через нее пришлось, кто как умел. Выбежали к лесу, а куда бежать дальше – никто е знает. Неподалеку был сосновый лес и там хорошее имение, как видно, помещичье. Нас собралось много. А тут по этому лесу началась бомбежка такая, что «подай Бог ноги». А куда бежать – неизвестно. Бежали холмистым и спрашивали один другого: «Ты какой части, какого полка?».

Таким порядком выбирались дня три, но собрались не все. Потом снова на 1-ый фронт. Мы стояли на краю большого леса, а немец на другом, тоже возвышенном берегу. Между нами низменное место с холмами и кустарником. Здесь днем была лишь перестрелка. Только и слышно было, как в крупном сосновом бору, в котором мы сидели, трещали пули. А ночью также было опасно, особенно когда были во дозоре.

Помню, как мы с товарищами были в дозоре, в кустах, и заметили подкрадывающихся к нам немцев. Мы открыли по ним стрельбу, а прибежавший к нам на помощь другой дозор также открыл стрельбу по замеченному месту. Потом, не дождавшись дня, нас с дозора сняли для разъяснения как и что было. Больше попасть в дозор мне не удалось. Товарищ со мной был Муромцев изс. Троекурово Лебедянского уезда.

В таком положении мы простояли две недели и нас заменили другие полки, а мы ушли в резерв на отдых. Один день стирались, сушили белье, а потом начались ежедневные занятия.

Помню, как-то пришел ко мне Иван Алексеевич – фельдфебель, забрал меня. Мы разговаривали и читали письма до самого вечера. Потом Иван Алексеевич ушел в свой полк километров за шесть. А в другой раз я ходил к нему. На отдыхе мы простояли дней шесть. Потом снова стали собираться на передовую.

В это время командир роты меня назначил конюхом и велел винтовку сдать, а его верховую лошадь принять и отправиться с ней в обоз, и при переходах подавать ему. В обозе при кухне я и находился. Получал для лошади фураж, кормил, поил ее и больше ничего не делал, лишь помогал кашеварам чистить картофель и резать мясные порции.

Однажды ночью все конюхи получили приказ: подать лошадей командирам рот для перехода. Поехали на позицию верхом. Не доехав до окопов, увидели в стороне пожары. От них стало светло и по нам началась стрельба. Мы вернулись назад по шоссе и речке, через которую наш батальон уже начал переправляться. Это было отступление. К утру роты начали окапываться, а мы, конюхи, отправились искать обоз. Нашли обоз километров за десять.

Отступление продолжалось шесть суток, ночью отступали, а днем окапывались и задерживали неприятеля. Во время отступления кухня не действовала. Солдаты терпели голод. Лишь иногда по дороге попадались картофель и капуста. Помню, как наша рота наткнулась на капусту и с голодухи солдаты наелись. Потом все заболели и не годились идти дальше.

После шести дней отступления остановились. Оказалось, фронт выравнивали и сидели на этой укрепленной позиции долго. Была лишь орудийная перестрелка. Порой немец открывал ураганный огонь, а наша артиллерия лишь дразнила их редкими выстрелами из орудий.

В это время я находился с лошадьми в обозе и имел свободное время писать письма. Получал тоже много писем. Однажды я пришел в канцелярию, чтобы сдать письма, которые написал, а писарь, наш ротный, отдал мне письма, полученные из дома, и начал расспрашивать: от кого письма, какая у меня семья, чем дома занимался и т.д. Потом смотрит на письма, которые я отправлял и спрашивает: «Кто это тебя писал на конверте адрес?» Я ему ответил, что сам. Тогда он заставил меня помочь ему написать какой-то список, а потом сказал, чтобы я пришел на следующий день к нему в канцелярию.

Когда я на другой день пришел в канцелярию, то там уже был подпрапорщик из шестой роты. Он предложил мне перейти в шестую роту писарем. Мне не хотелось быть писарем, т. к. мне и конюхом было неплохо. Я отказывался, но он согласовал с моим ротным, и пришлось мне перейти из пятой роты в шестую. Работу писарскую освоил быстро. Сложнее было писать рапорта к награждению. Помню, нужно было писать рапорт, а у меня болел палец на правой руке, и я писал, лежа на траве.

На фронте пробыл три года: с 1915 по 1917. Все что было за три года фронтовой жизни, описать теперь не могу. Были моменты, что просто желал бы, чтобы убили поскорее от такого мучения. Помню, как Сергей Иванович (двоюродный брат) пришел ко мне сказать, что он, будучи телефонистом, подслушал передачи по штабам о том, что царя Николая свергли.

Мы были в это время на отдыхе в лесу и сидели вдвоем с фельдфебелем Голубевым Михаилом Васильевичем, когда начали строить роты для объявления. Потом были собрания, голосовали, но за кого голосовать – никто не знал.

В 1917 году, когда был свергнут царь, дисциплина стала слабее. Помню, после этого целый год сидели в Карпатах, когда у власти был Киренский. Было братание с немцами. Окопы были одни от других не более двадцати саженей, а между окопами были проволочные заграждения. Некоторые наши солдаты ходили в окопы к немцам и приносили от них ручные часы. Часто по утрам, когда еще офицеры спят, разговаривали с немцами. Они хорошо говорили по-русски. Мы предлагали им: «Свергните своего Вильгельма и давайте бросим воевать». На что они отмахивались и говорили, что этого сделать нельзя.

Помню, как я передал немцу записку и получил большую связку газет на разных языках. Меня удивило из его записки то, что он знает, что твориться в России. Например, он писал, кто в России владел каким-то заводом, шахтой, железной дорогой. Сидели в таком положении долго. Потом в разговорах немцы стали нам говорить, что мы скоро отсюда уйдем. Так и случилось. Пришлось нам спешно удирать без всякого боя. Многих наших солдат застигли в окопах и забрали в плен. Наши из Карпат отступили с большими потерями. Бывало ночью отступаем, а с рассветом окапываемся и задерживаем наступление противника, а ночью снова отступаем. С питанием в это время было очень плохо. Вспоминаю, как двоюродный брат Сережа достал хлеба для своего ротного командира и поделился со мной.

Помню, как я возил деньги сдавать в казначейство в г. Сычао и удивился, что в городе уже не отдавали честь офицерам.

Помню, как мы с Сережей и Иваном Алексеевичем ходили в 4-ю артиллерийскую бригаду к Илье Анисимовичу (соседу). Эх, как он жил роскошно! Он ездил по селам покупать скот для забоя на мясо. Много плутовал, но любил играть в карты и все проигрывал.

Во время войны удалось съездить в отпуск из Прикарпатья домой. Ехали через г. Черновицы трамваем, а около границы шли пешком.

Так что в Румынии пришлось пожить, ожидая демобилизации и очереди на отправку домой. В первую очередь отпускали солдат старшего возраста. Железные дороги были разбиты, топлива для паровозов не было. Приходилось останавливаться и искать дрова, чтобы паровоз двигался дальше. Поезд был настолько нагружен солдатами, что даже на крышах вагонов мест не было. Я прицепился на пороге вагона. У меня за спиной был котенок. Однажды его чем-то зацепило. Вот тут-то пришлось дрогнуть.

 

После возвращения с фронта

Домой прибыл 7 января 1918г. (старый стиль). Семья обрадовалось моему возвращению. Как же им не обрадоваться, ведь у меня было шестеро детей. А именно: Ваня, Гриша, Шура, Мавриша, Петя и Миша. Во время войны жена моя получала пособие, так что семья не бедствовала. Хлеб: рожь, просо – были в запасе.

В 1918г. Землю делили на каждую мужскую и женскую душу. И озимую рожь, урожая 1918г., поделили на корню также. Земля четвертного права была разбита на отрубные участки еще в 1911г. И у нас всего было 5 десятин 800 квадратных сажень. Отруб был наш на бугре, он ограничил с землей Матрены Алекс. Сочихи. Зять у нее был Левин Иван Григорьевич.

Земля отрубная давала хорошие урожаи, так как удобрялась навозом. Еще мы снимали и пахали отруб Покидова Дмитрия Антоновича (моего крестного). Он служил псаломщиком в с. Успеновка за с. Миляево, а потом перешел в с. Борок за Ерками. Из озимого посева в 1918 г. У нас небольшой излишек был отрезан. Потом, вслед за тем, началась уравниловка, проводилась проверка хлеба по домам, а излишки отбирались и отдавались нуждающимся. На этот момент наше хозяйство с братьями было еще не разделено.

В 1919г. Члены церковной двадцатки избрали меня председателем. В этом же году родился сын Лёня.

В 20-х годах организовывалась добровольная артель из 7 хозяйств, куда входило и наше. Взяли с рассрочкой платежа трактор «Фордзон». Задолженность за трактор мы выплатили в срок. Трактор использовали на пахоте, на обмолоте, мололи зерно на муку. Это было приспособлено в свободном кирпичном амбаре у компаньона Лунева Семена Петровича. А в осеннее время толкали коноплю населению. Толчейка была построена возле нашего дома, на так называемой Фанаринке. Трактор для наших хозяйств давал неплохие результаты. Например, во время молотьбы днем молотили по селу, а ночью – на мельнице.

Забегая вперед замечу, что в 1924 году, когда начал образовываться колхоз, наши семь хозяйств вступили в него. К нам примкнуло несколько хозяйств из бедноты. А получилось в результате так, что районная власть отобрала у нас трактор и все приспособления к нему. Потом стали отбирать у нас скот, инвентарь, хлеб, сундуки, корма из риги, картофель из погреба. Словом, оставили только стены.

В 1921г. Снова началась подготовка к разделу с братьями, так как отец наш умер в 1919г. 7 февраля по старому стилю. В 1921-22г.г. заготовили кирпич, камень, известь, лес, доски и сложили две избы на проулке. Огород тянулся до большой дороги на 145 саженей. В огороде было много глубоких ям, которые пришлось выравнивать, чтобы можно было пахать. Огород в полую воду затоплялся до самой риги и давал очень хороший урожай. По разделу мне и младшему брату Илье досталась новая изба, но двора не было. Поэтому пришлось тоже много потрудиться, чтобы обустроить двор. Это работа производилась лишь мной с участием жены Ксении и сына Ивана.

Когда все построили, нужно было снова готовить избу для сына, т. к. он был уже женат. В одно лето наделали кирпича на своем огороде, заготовили для обжигания торфа, дров, соломы, вырыли яму и на камни двух печей посадили кирпич. Обжигали без всякой посторонней помощи. Качество кирпича и извести было неплохое. Зимой перевозили кирпич к месту кладки, а летом сложили избу с сенями, но прикрыть и отделать не успели. Лишь на второе лето обустроили полностью, но двора еще не было. После этого Ваня перешел в построенную избу.

Раздробить хозяйство заставило еще то, что беднота ходила по более зажиточным семьям и отбирала излишки хлеба. У нас в хозяйстве была одна серая кобыла и трехлетний жеребенок, купленный у Буслаева Евдокима Федотовича, одна корова дойная и телок, 5 овец, 1/8доля ветряной мельницы и 1/7 доля трактора «Фордзон». Ветряная мельница по разделу была Ванина, а трактор – мой, рига-общая, кобыла и корова-мои, а Ванины–жеребенок и телок. А овцы, как были разделены, не помню.

В эти годы пришлось пережить много разных неприятных моментов. Например, за невыполнение обществом каких-либо заданий, меня с другими односельчанами забирали в заложники и отправляли под арест в с. Доброе. Там мы сидели в пекарне у Кобылковых до тех пор, пока общество выполнит задание.

Помню, как в селе Борисовке произошло что-то вроде бунта против продотряда. И тоже мне с односельчанами пришлось быть арестованным. Нас отправили в г. Лебедянь, где мы сидели в тюремной церкви дней пять, а потом были освобождены.

Помню, как убегал из дома за большую дорогу в поле и прятался в высокой густой ржи. Когда у нас забирали коров и овец, я тоже ушел из дома и залез ветвистый дубок у Пичковых и смотрел, как выгоняли скот со двора и как бабы наши сопротивлялись и плакали, прося оставить хотя бы одну корову для детей. Но на плач баб и детей нисколько не обращалось внимания, и всех четырех дойных коров и овец угнали в с. Доброе. Таким же способом и еще у некоторых хозяйств забрали скот. По всему селу были слышны крики и плач. Когда угнали скотину со двора, я слез с дуба, но домой идти боялся. И только когда узнал через соседей, что у нас никого нет, пошел домой. Во дворе было пусто, ворота открыты. Мать, жена и дети подняли плач, начали рассказывать, как сопротивлялись, как просили оставить хотя бы одну корову для питания детей, но кнуты и нагайки заставляли их молчать.

Через два дня узнали, что на скот находится в с. Доброе и пошли туда, где нам сказали, что коров угнали в г. Лебедянь, а овцы еще в Добром. На другой день снова пошли в Доброе, т. к. прошел слух, что овец будут возвращать.

В Добром мы обратились к начальству и нам сказали, чтобы мы шли и отбирали своих овец. Мы быстро побежали на скотный двор, но наших хороших овец не оказалось, пришлось взять худших. Так что двух овец недополучили. Также получилось и у моих односельчан. Пригнали овец домой, немного порадовали семью, но ковров не было.

Тем же днем, к вечеру, стадо коров пригнали в село. Оказалось, что коров вернули на полпути в город Лебедянь, а как и кто их догнал до села-никто не знал. Мы выбежали из избы, смотрим: все наши коровы идут одна за другой, утомленные дорогой. Это было еще до раздела с братьями. В то время брат Павел работал в волости писарем у комиссара Кочетова Якова Никитовича, брат Георгий учительствовал в деревне Пальнёвка, а я работал дома.

Помню, как во время моего ктиторства в церкви забирались оттуда ценные вещи: колокола, а из алтаря все серебряное и позолоченное. После того волостная власть стала выражать недовольство мною, пошли придирки. Моё хозяйство было причислено кзажиточным и облагалось непосильными налогами, которые выполнить не было никакой возможности, т.к. после раздела с братьями и сыном мое хозяйство было очень слабое.

Еще меня обвиняли в том, что мой отец был волостным судьей в дореволюционное время. Это верно, но ведь отца избирали, но ведь отца избирало общее собрание за его прилежную работу в хозяйстве с надеждой, что он будет выполнять свои обязанности добросовестно. В этом я убежден. Прошло со дня смерти отца 36 лет и до настоящего времени, но бывая в селе Лебяжье, я ни от одного человека не слышал упрека за отца, что он был несправедлив или опивал кого, или брал взятки.

Кроме того, в мой обвинительные материал было записано все имущество моего прадеда, которого я не знал, т. к. был тогда еще не рожден. Это прадедовское имущество к настоящему времени раздробилось на 21 хозяйство, принадлежащее середнякам и даже беднякам. Все эти показания были лживо указаны для усиления моих обвинений отдельными личностями, имеющими ко мне злобу по личным счетам.

Потом мое хозяйство было раскулачено, приписана 58 статья, и я с женой и сыном Алексеем, которому было 11 лет, был выслан в 1931 году в Казахстан. Но об этом опишу позже.

 

Арест

Однажды в Драконове я перекладывал клетки торфа для сушки, а жена возила их домой на лошади. И вот приехала она в очередной раз и говорит, что в селе кое-кого вызывают и арестовывают и что мне надо спрятаться. После этого она увезла сухой торф, но вскоре вернулась обратно, привезла мне хлеба и сказала, что в селе Хомутец ловят некоторых и сажают. Мы договорились, что я домой не поеду, а приду лишь ночью.

Дождавшись вечера, я бросил перекладывать торф, проводил жену, перелез через валовую канаву в казенную дачу и пошел по густой траве и по высокому тростнику. От каждого всполоха и крика разных птиц я испуганно вздрагивал. Потом выбрал высокое ветвистое дерево, залез на него, замаскировался и наблюдал за дорогой и селом. Но долго на дереве не просидишь, поэтому я слез, пошел по краю казенного леса и направлении села Липовки, увидел, как люди режут торф, посмотрел на них, но подойти к ним побоялся. Потом лесом, без дороги, направился в село. Надвинулась тучка с дождем, стало темнеть, я зашел в исполье, в ригу Гладушевых. Я был мокрый, зарылся в сено, пытаясь согреться.

Вскоре ворота риги заскрипели, и я очень испугался, т.к. думал, что за мной пришли. Но оказалось, что это Василий Фролович. Поговорив с ним о том, что твориться в селе и что мне делать дальше, решил идти домой. Я пошел не дорогой, а по Гайку кустами. Пришел к себе в ригу и спрятался.

Наверное, немного уснул, а утром пришла жена и сказала, что ко мне пришел из села Чечёр Иван Михайлович Савельев. Мы немного поговорили, потом она ушла и прислала ко мне в ригу Савельева. Иван Михайлович зашел за мной домой, чтобы сагитировать меня уйти из дома. Но я с ним не согласился, подумав: «Какой же я зажиточник и зачем меня брать властям?».

В скором времени на колхозном собрании я был избран членом правления колхозом. А потом еще принял работу от секретаря Лебяженского сельсовета Плешивцева Егора Никитича. Таким образом, работая, я думал, что, может быть спасусь. Председателем сельсовета был Казаков из села Доброе – партийный. В разговоре со мной он утешал и говорил, чтобы я не боялся и надеялся на него, что, в случае чего, он поддержит.

В это время у нас в Лебяженском сельмаге торговал Осипов Родион Трофимович, а ночевать приходил к нам. Он мне советовал бросить работу и удрать, пока не забрали. Но я думал, что, будучи секретарем сельсовета и членом правления колхоза, я нахожусь в безопасности. И по совету многих граждан продолжал работать. Сельсовет располагался в нардоме.

Однажды я принимал деньги от граждан по уплате разных налогов и выдавал квитанции, а председатель давал распоряжения посыльным приводить плательщиков. В это время заходят работник ГПУ Галкин и председатель сельсовета Казаков. Галкин говорит Казакову: «Отберите у Покидова деньги и всё, что у него есть».

Я передал председателю сельсовета деньги без всякого подсчета и квитанции, а Галкин перевел меня в отдельную комнату, где уже был закрыт Василий Родионович Насонов. Потом приводили к нам в эту комнату еще многих граждан. Ну, и пошли допросы. Вызывали по одному, допрашивали и писали обвинительный материал. Тем же днем нас всех (точно не помню сколько человек) на двух подводах под охраной отвезли в с. Доброе и сдали в милицию.

Это было Великим постом, ближе к половодью. Зимние дороги испортились, из дома питание не доставлялось, а в милиции не давали ничего, кроме воды. Потом нас заперли в подвале большого двухэтажного дома под замок и ночами водили по одному на допрос. Там задавались вопросы, на которые отвечать было очень сложно. Например, следователь, держа в руке наган, грубым голосом задавал вопрос: «Расскажи, как это ты ожидал с юга казаков, которые шли против власти, и кто с тобой еще имел разговор об этом». Что отвечать, я совсем не знал и не мог даже представить, а отвечал лишь то, что я ничего не знаю и ни с кем об этом не говорил.

Сидели мы за столом напротив, наган на столе. Следователь мой встает, берет в правую руку наган, выходит из-за стола и, расхаживая по комнате: говорит: «Ну, что, надумал говорить правду?». На что я отвечал, что ничего не знаю. Тогда он выстрелил из нагана в потолок и закричал: «Ты знаешь, что тебя ожидает?». Мой ответ был такой же: «Ничего не знаю». Сижу на табуретке и думаю: «Что же со мной будет?». А он тем временем позвал милиционера и приказал отвести меня в подвал, а оттуда взять другого на допрос, т.к. нас в подвале было человек шесть. Времени было около двух часов ночи.

Ближе к утру снова ведет меня милиционер в то же ужасное место, где сидит тот же следователь. Он опять спрашивает: «Ну, что, надумал? Вспомнил, как и что было? Говори. Для тебя будет лучше, если все расскажешь, а не расскажешь… революция много не пострадает, если тебя не будет.» Тут он стал говорить мягче, предлагать, как и вначале, папироску, а когда не добился от меня ничего, совсем рассвирепел, вытолкнул меня из комнаты и передал милиционеру, который отвел опять в подвал.

Когда рассвело, нас снова перегнали в милицию, где мы сидели с неделю. Из дома мне приносили еду то сын Ваня, то зять Яков Аристархович. Дома жена с Леней были крайне обеспокоены. Сын Петя в это же время работал учителем в с. Крутое Добровского р-на.

Из с. Доброе нас, человек пятьдесят, под строгой охраной погнали пешком в г. Липецк. По пути охрана всех встречных, пеших и конных сгоняла с дороги как можно дальше от нас. Родные из сел Богородицкое, Панино, М. Хомутца выносили к дороге продукты питания, чтобы передать своим, а даже близко не позволяла подходить. Жителей, которые выходили из домов, чтобы посмотреть на нас охрана загоняла в сенцы.

С такой строгостью нас гнали до тюрьмы. Во дворе тюрьмы был произведен тщательный обыск. Так же, как и в Добровской милиции, раздевали до нага и прощупывали всю одежду. Потом загнали нас в подвал, где было так тесно, что лежали рядом и даже один над другим. Из еды давали очень плохой суп, триста граммов хлеба и воды попить, да и то нескоро достучишься.

Со мной в подвале лебяженские – Насоновы: Фрол и Семен с сыновьями, чечёрские – Маликов Теренёк, Игнат Волков и др., гарицкие – священник молоденький и старичок псаломщик, из Панино – Епифанцовы – братья Степан, Никита и Петр Андреевич и кто-то из липовских. Стояла страстная неделя. Все сидящие были знакомы с церковным хоровым пением. И хотя нам не разрешалось этого делать, но все же мы потихоньку пели и получалось неплохо. Даже один охранник заставлял нас иногда попеть.

В Липецкой тюрьме питание было очень плохое. Помню, как приносила мне дочь Мавриша пирожки и яйца. Пирожки были все порезаны на несколько частей, а яйца все разбиты. Это все тщательно проверялось охраной тюрьмы.

Помню, как нас, заключенных, заставили пахать без лошади участок земли. К плужку привязывали веревку, несколько человек тянули за нее, а один управлял им. В это время шли с аэродрома германские лётчики (они находились в это время в г. Липецке). Увидели, как мы тащим плужок, остановились и смотрят на нас. Один из нас крикнул им: «Что смотрите? Это мы так догоняем Америку». Потом лётчик ушли, а мы попахали еще немного. Затем нас сняли с этой пахоты и больше из подвала никуда не выпускали.

Из тюрьмы нас гоняли на допрос в милицию. Помню, в милиции спали под нарами с гарицким попом. Он мне сказал, что его допрос вел товарищ по учебе. И вскоре поп был освобожден. Допрос был без всякого нажима. Протокол допроса прочитали мне и дали подписать. Три дня нас допрашивали в милиции, потом снова в тюрьму, но не в подвал, а на верхние этажи. Был май. Смотришь с верхнего этажа в решетчатое окно: люди ходят вольно, цветут сады, а мы сидим в тюрьме и не знаем за что.

Не помню, сколько мы просидели в тюрьме, но однажды выгнали из камер во двор, погрузили на грузовую машину и отвезли на станцию Липецк. Охрана при нас была усиленная. Подвезли к вагону, посадили в него и повезли неизвестно куда. Как оказалось потом, что привезли на станцию Грязи. Там нас посадили в помещение, где мы и ночевали.

 

Ссылка в Казахстан

Утром увидели, как во двор въезжают подводы с семьями, в их числе оказалась и моя жена с сыном Леней и со всем барахлом. Весь день поступали подводы, а нас выпустили к семьям. Жена рассказала, как она переживала дома гонения односельчан, как ее забирали из дома, как везли до Грязей, как не пускали к ней дочь Шуру. Ночевали все во дворе.

На следующий день приехал к нам зять Яков Аристархович с дочкой Шурой и привез еду. Во двор к нам их не пустила охрана, но Якову удалось передать мне бутылку водки в дыру дощатого забора. Помню, как дочь Шура плакала, глядя издалека на всё это. Мы её видели в открытые ворота.

Затем нас начали грузить в вагоны, в каждом вагоне находился охранник. В это время пришёл повидаться сын Иван. Он нашел нас, но передачу от него получить было не так просто, а лишь только когда охранник ее проверит. В это время с передачами подошли еще люди, и охранник занялся ими, а я потихоньку ушел за вагон и смешался с толпой, что стояла в стороне.

Таким образом, охранник меня упустил, и мы с Ваней ушли от нашего поезда. Стали с ним думать, что мне делать. В этой ситуации решили, что если удрать, то как бы не сделать себе хуже. И кроме того, как же жена с Лёней будут без меня? Решил, что поедем вместе, что бы ни было. Попрощались с Ваней, он пошел домой, а я в вагон к семье.

Когда производили погрузку в вагоны, то приходил тот человек из Доброго, который выселял нас из домов и сказал: «Вас повезут в хорошее место, где будет все хорошо, сроком на пять лет. Вам там понравится, и вы не захотите оттуда уезжать. Там сады и много всяких фруктов». Но мало кто поверил в его слова, а более всего предполагали, что при такой строгости вряд ли нас повезут в хорошее место.

Вагон был телячий и всегда закрыт, в нем было очень тесно, жара невыносимая. Оправлялись в ведро и мужчины и женщины без всякого стыда. Воды давали очень мало.

Всю дорогу ехали в закрытых вагонах. Остановки поезда были лишь там, где нет населения и леса. Охранники открывали вагоны, и выпускали нас оправиться и подышать свежим воздухом, но не более, чем на 10-15 минут. В это время по два человека из каждого вагона ходили с ведрами и набирали воду из озера, пруда или лужи.

За 10 суток пути нас кормили всего два раза: первый раз в г. Челябинске, второй раз еще в каком-то городе. Обед наш состоял из одного лишь супа, да по ведру на каждый вагон приносили воды.

Стоял июнь, было очень жарко, поэтому то питание, которое брали из дома, испортилось и оказалось негодным.

В районе Петропавловска и далее стали встречаться казахи в теплых тулупах и в больших теплых шапках, что для нас было удивительно и смешно. Но потом на себе пришлось испытать, когда после дневной жары дул такой холодный ветер, что приходилось надевать теплую одежду. От Петропавловска до Акмолинска и затем до Караганды населённые пункты встречались редко.

Природа была однообразная – кругом одна степь. Ровная местность, ковыль – трава цветет. Если посмотреть вдаль, это напоминает огромное былое море. Далее стали появляться горы, но до них было далеко, километров 50-70.

Рано утром поезд остановился. В каждом вагоне был назначен старший, который переписывал всех людей и получил строгий приказ: отвечать за их сохранность.

Потом стали выгружаться. Во время выгрузки отбирали муку и пшено у тех, у кого они остались. Это была станция Анар. В полукилометре от нее находилось озеро, где мы и расположились со своим имуществом. Нам дали больше палатки, а питались, кто как сумел. Со мной в одном вагоне был односельчанин Фома Демидович Земцов (Титов) с женой. У него была одна пара рыболовных вентирей, с помощью которых мы с ним ловили рыбу. Рыбы в озере было очень много, так что не поедали иногда весь улов.

Вслед за нашим эшелоном через один день прибыл еще один, остановился, но не выгружался, и вагоны были закрыты. Мы побежали к поезду, услышали, как в вагонах кричат и просят принести воды. Слышим: наша Мавриша шумит, просит воды. Мы подбежали ближе, и она узнала нас. Не успели принести воды, как поезд пошел дальше, но куда – неизвестно.

Оказалось, их выгрузили в восемнадцати километрах от нас, в Осакаровке. Это была деревня. Такое же название имела станция, где останавливались поезда, хотя как таковой станции не было, а здание вокзала заменял вагон.

Нас же погрузили на подводы и повезли от Анар. Однако лошади были слабые, и дорога после дождя плохая, поэтому пришлось вернуться к озеру, где мы и находились некоторое время.

Дочь Мавриша знала, где мы находимся и пришла к нам повидаться, пройдя 18 километров пешком. Мы поговорили и решили, что неплохо бы нам соединиться. Пошли спросить коменданта о воссоединении, но он разрешил переехать нам в Осакаровку только в том случае, если из Осакаровки в Анар переедет такое же количество человек. Мы договорились с Кривецкими и они согласились на переезд в Анар, а мы в Асакаровку, где были Насоновы: Фрол и Семён и Лунёвы: Иван Денисович и Егор Денисович. Вместе с нами переехали двое Земцовых.

В Осакаровке жили в палатках дней пять. Условия были плохие, и пошел слух, что нас скоро повезут к видневшимся вдали горам, т.к. в Осакаровке выгрузили три эшелона, и народу было очень много. Народ был из Грязей, Липецка, Ельца, Лебедяни, Чаплыгина, Мичуринска и из других мест.

И вот однажды подогнали подводы, запряженные лошадями и быками, и появились люди, которые должны были развозить нас в назначенные места, чтобы строить там новые переселенческие поселки. Однако люди не захотели никуда уезжать, возмущались и кричали: «Куда это вы повезете нас строиться? У нас есть свои дома, везите нас обратно».

Милиции и военных было мало, поэтому погрузка не состоялась, хотя нас запугивали всячески. Прошло два дня, и подводы появились снова, а вместе с ними прибыли несколько автомашин с солдатами и пулеметами. Забрали несколько человек из тех, кто наиболее активно выступал, и увели их неизвестно куда. Тогда только начали потихоньку грузиться.

Повезли нас от станции Осакаровка на север, к горам. Вместе с нами ехали в одном обозе семьи Фрола Родионовича и Семёна Родионовича Насоновых. Доехали до реки Ишим и там заночевали. Утром 26 июня по ст. стилю (на Тихвинскую) снова поехали дальше в том же направлении, ближе к горам. Довезли нас до речки Каргалы, где, по распоряжению сопровождающего Лазарева, мы и разгрузились, а подводы уехали. Населённых пунктов поблизости не было видно, одни лишь горы да степь.

Речка Каргалы протекала по ущелью между гор, а земля здесь никогда не копалась. Погода была сухая, днем очень жарко, а ночью было прохладно. Приближалась ночь, и надо было думать, как будем спать и где. Перекусив кое-чем, пошли вдоль речки собирать кугу и осоку. Кроме того, у нас было веретье, которое в прошлом расстилали в телеги для насыпки зерна. Ну, и сделали под веретьем шалаш, где прожили несколько дней, пока не перевезли всех переселенцев со ст. Осакаровка.

После окончания перевозки нас всех переписали: фамилия, имя, отчество, год рождения, из какой губернии, уезда, волости, чем занимался, специальность, происхождение и т.д. В этой переписи и мне пришлось участвовать.

Очень хотелось кушать, но еды не было. Не было и денег. Поэтому многие, в том числе и моя жена Ксения, взяли кое-какие вещи, чтобы обменять их на еду и пошли к старожилам за шесть километров, в поселок Окольное. Ксения взяла с собой полотенце, которое она обменяла всего лишь на один стакан отрубей. Когда же узнали, что в другой стороне, за 18 километров, есть посёлок Константиновка, то ходили и туда, но и там мало что удалось достать. Потом нам начали выдавать хлеб: работающим по 600 гр., а детям и иждивенцам по 300гр.

Вскоре появились прораб, комендант и милиционеры. Для них палатки были уже готовы, а нам еще нудно было обустроить себе жилье. Как устраивать? Да вот как: вырыли землю глубиной с полметра, а шириной и длиной около двух метров, и над вырытой ямой в виде сарая сделали курень из различных палочек, хвороста, куги и осоки. Затем сверху засыпали землёй и жили в таком жилище до самой зимы.

После переезда из Осакаровки нас собрали и приказали разбиться на звенья. Из нас же назначили бригадиров, десятников, а на следующий день приказали всем выходить на работу в распоряжение прораба. Все звенья получили лопаты, кирки, ломы, топоры.

Ну и закипел работа. Начали планировать улицы, забивая колышки и обозначая места будущих домов. Потом счищали траву там, где будут стены домов, выравнивали землю. Здесь мне пришлось поработать с Болдыревым Иваном Ефимовичем и Пальминым Петром. Старостой у нас был Баженов Сергей Николаевич (из с. Доброе). Одновременно с расчисткой стали резать лопатами пласты и подносить на носилках к месту кладки, а кладчики укладывали их в стены. Плотники следом устанавливали верх, покрывали плетнями, кугой, осокой и землёй, а потом замазывали глиной. Дома из пластов росли. Лес подвозили со станции тракторами. Работа по постройке домов из пластов была очень тяжелой и продолжалась до глубокой осени. Построено было сто домов, а кроме того пекарня дл выпечки хлеба, больница и помещение(магазин) для раздачи хлеба. И хотя работа была очень тяжелая, зарплату выдавали небольшую – 15-20 рублей в месяц.

Вначале я работал с плотниками: заготавливали лес для крыш бараков. Потом, когда староста Баженов узнал, что я дома делал кирпич, то поручил мне наладить здесь его производство. Я нашел подходящую глину недалеко от воды, и мы стали делать кирпич. Погода стояла жаркая, работа трудная. Питание слабое, поэтому мои люди всеми способами старались увильнуть от этого дела.

Видя это, завхоз Лазарев забрал меня с этой работы для организации конторы КАЗ.П.О., так как он знал, что я знаком с письмоводством. Он мне дал папку чистой бумаги и сказал: «Если со станции будет поступать разный товар, то пиши его приходом; а если будешь отпускать, то пиши расходом».

На другой день он прислал мне в помощь двух молодых ребят: братьев Буровых, Егора Васильевича и Фёдора Васильевича, которые на родине работали счетоводами. Чуть позже к нам прислали одного старичка по фамилии Адферов, который хорошо знал канцелярскую работу. Он был непростой мужик, а, видно, работавший в каких-то учреждениях. Под его руководством контора наша заработала, но он от нас вскоре ушел. Вроде бы его отозвали в Москву.

Вскоре прислали еще двух писарей. Моя работа заключалась в учете населения и выдаче карточек на хлеб и сухие продукты. С начала зимы мы работали по квартирам, а потом перешли в одну комнату на пекарне.

Это была зима 1931-1932 годов, самая трудная. И хотя до зимы были построены, но снаружи и изнутри остались не обмазаны, перегородок не было. В разных концах барака были сложены две печки. Расселили нас по этим домам уже с наступлением холодов. Народу в каждом бараке было очень много, тесно, скандалы, чистоты никакой. Бани не было, питание плохое, а зима была суровая, бураны, страшные заносы.

Поскольку не было чистоты, то появилась вошь кипучая, а потом разразился сыпной тиф – и много людей умерло. Умерших людей выносили из барака и клали около дама без гробов, лишь чем-нибудь прикрывали. Так они и лежали до тех пор, пока не выроют могилу.

А выкопать могилу было очень трудно, так как земля сильно промерзла. Да и людей найти, которые бы выкопали, было тоже непросто. Потом отвозили покойников на кладбище на лошадях или на салазках и хоронили очень мелко, так что с наступлением тепла птицы обнаруживали трупы. Приходилось весной закапывать, чтобы не было зловония, и от растаскивания зверями.

В это время у Мавриши, заразившись тифом, умерли муж Фёдор Семёнович и две дочки. Оставшись одна после их смерти, она перешла жить к нам.

Я в то время работал в конторе сельпо, которая находилась в пекарне, и к семье не ходил. Мне было поставлено условие: или я работаю, но в барак к больным не хожу; или живу в бараке, но не хожу на работу. Завхоз Харитонов Иван Васильевич посоветовал мне работать, а в барак ходить проведывать ночью. Я так и сделал.

Условия для работы у меня были хорошие: в пекарне тепло, хлеба сколько хочешь, сахару достаточно выдавали по карточкам. Кроме того, в ларёк привозили кое- что и была возможность взять или рыбу, или пшено, или еще что-нибудь. Вроде бы хорошо, но у меня пропал аппетит, кушать я стал очень мало и в результате заболел цингой. Ноги опухли так, что не влезали в валенки и ощущалась боль. Я вынужден был бросить работу и лечь в больницу. Медработники лечили больных цингой лишь квасом и чесноком, а кислот не было никаких. Помню, товарищ по работе, ходил в поселок к старожилам и принес мне чайное блюдце квашеной капусты, которую он купил за три рубля. Деньги в это время ценились. Эта капуста была слаще всякого варенья. Частенько отпускал мне из сельпо селёдки Харитонов Иван Васильевич.

Из больницы я вернулся в барак и долго (около месяца) лежал дома. Условия в бараке были очень тяжелые. Топлива не было, в бараках холодно, сквозь пластовые стены дул ветер и даже падал снег. Топливо доставали кто где мог. Бывало, что и крали друг у друга, обламывали у домов пелены. Ходили также в ущелье за дровами, но там все было занесено снегом

И приносили лишь мелких сырых веток, а то и приходили вообще ни с чем. Бывало, при разыгравшемся буране некоторые не то что не приносили дров, а и сами не возвращались.

Проболел я месяца два, но все-таки поправился и приступил снова к работе в конторе по выдаче продовольственных карточек. Вспоминаю еще как мы с женой Ксенией весной 1932 года ходили на вершину горы и пытались определить в какой стороне находится наша родина. Эх, как было тяжело на сердце. Куда нас завезли и за какую вину? Разве мы проживем здесь пять лет? Поговорили, походили по вершине, посмотрели в сторону родины, поклонились ей и со слезами стали спускаться с горы в сторону поселка.

Погода была солнечная и, не спеша идя к своему бараку, мы вдруг вспомнили, что сегодня день Преполовения Пятидесятницы. Вспомнили, как этот день праздновали на родине, в своем селе. Приходили гости, так как Преполовение у нас в селе считалось престольным праздником, и если день был постный, то готовилась рыба. Богослужение было торжественным, с разных сел приходили в церковь люди.

Вот так прошла наша первая зима в посёлке №7.

Продовольствием нас снабжали плохо, только сахара-песка давали достаточно, но не всё время. С началом весны приспособились выпекать хлеб. Для этого на берегу реки выдолбил печку, и там моя жена выпекала хлеб и варила суп.

Помню, наших соседей, семью Насонова Родиона Петровича, как он делили между собой хлеб, прятали друг от друга, как сват Семён ходил на скотское кладбище за мясом, потом варил его и кушал. Их семья переживала страшный голод, и, когда началась эпидемия тифа, почти вся вымерла.

Сомнительно, наверное, будет читателю, но это факт, что в семье Родиона Петровича за одну зиму умерло двенадцать человек, а именно: Родион Петрович, его жена Анна Павловна, дочь Ксения Родионовна, сын Фрол Родионович, жена Фрола Аграфена, сын Алексей Фролович, сын Алексея, сын Василий Родионович, его жена Евдокия, двое их детей, сын Семен Родионович, его жена Федосья, их дочь Настя, их сын (не помню, как звали), их сын Фёдор Семёнович, его дочь Манюшка, еще одна маленькая дочь и еще кто-то двенадцатый. Осталась жива одна только девочка, лет двенадцати, Ганя, которая воспитывалась в детдоме, вышла замуж за детдомовца и жила где-то в Караганде.

 

Историческая справка

В программу первой пятилетки молодого, задумавшего окрепнуть в короткий срок государства входила задача освоения целинных земель Центрального Казахстана и разработка Карагандинского угольного бассейна. Так как для осуществления этой задачи требовалась предельно дешевая рабочая сила, в начале 1931 года была создана комиссия под председательством Андрея Андреевича Андреева, которая совместно с ОГПУ занялась решением этого вопроса. И комиссия решила: выслать в Центральный Казахстан 52 тысячи крестьянских семей, что вместе с детьми и стариками составляло около полумиллиона человек. И начались в феврале – марте 1931 года массовые аресты крестьян и отправка их по этапу в знойные степи Центрального Казахстана.

Сначала для строительства железной дороги от Акмолинска до будущей Караганды в Акмолинск были отправлены отцы семейств и старшие сыновья, которые построили эту дорогу в сказочно быстрые сроки. За 4 месяца, т. е. к маю 1931 года, она была уже готова. После этого стали подвозить в Карагандинскую область и в Осакароский район семьи строителей дороги. Пошли под строгой охраной ОГПУ в сторону Караганды эшелоны, битком набитые крестьянскими семьями. Шли они со всего Поволжья, начиная с Астраханской области и кончая Чувашией и Мордовией, из Пензенской, Тамбовской, Курской, Воронежской, Орловской областей, с Харьковщины и Оренбуржья. Везли их по жарким степям в наглухо закрытых телячьих вагонах, где для всего вагона стояла одна туалетная бабочка. Ехали в тех вагонах беременные женщины, кормящие матери, дети, старики. Уже в вагонах люди стали умирать и покойников везли вместе с живыми людьми до места назначения.

И опять из вновь прибывших были отобраны наиболее крепкие парни и девушки для строительства дороги Караганда – Балхаш. Дневная норма (даже зимой) на каждого строителя была 8 тонн грунта. Инструмент – тачка, лом, кирка, совковая лопата. Невыполнившим норму урезали паёк. И люди падали замертво. Могилы им не копали, а клали прямо в железную насыпь и засыпали грунтом. Так что дорога эта от Акмолы до Балхаша буквально на костях стоит.

Итак, 52 тыс. крестьянских семей были привезены летом и ранней осенью 1931 года на территорию будущей Караганды и области и брошены под открытым небом на произвол судьбы – ни жилья, ни хлеба в достатке, ни воды. Переселились люди в наскоро вырытых ямах, которые копали себе сами, укрывая их ветхим тряпьем, чтобы можно было самим в них укрыться от знойного солнца и иссушающего степного ветра. И этим необыкновенно жарким летом 1931 года от дизентерии и голода погибли почти все дети 6-летнего возраста. А остальные, начиная с 10-летних детей и заканчивая стариками, были мобилизованы на сооружение земляных бараков.

Бараки к зиме достроить не успели в ноябре, когда уже выпал снег и трещали морозы, началось заселение в недостроенные, неутепленные и неотапливаемые бараки, в которых не было порой даже крыши. В бараки площадью 50 м2 заселяли по 100 и более человек. И зимой 31-32 гг. прошла волна массовой смертности. Главными губителями людей были холод, голод, повальный тиф, цинга. В результате чего в поселках – обсервациях вымерло более половины от общего количества крестьян. Впрочем, учета умирающих никто не вел. Были лишь при комендатурах похоронные команды, которые собирали покойников из телеги и сваливали их во рвы, вырытые на окраинах поселков.

Поздней осенью 1932 года взамен погибших спецпереселенцев в Осакаровский район, где вымерзли почти все, пришло пополнение – несколько эшелонов репрессированных кубанцев. А в 1933 году, когда почти на всю страну обрушился голод, по спецпереселенцам прошла новая волна смертей.

 

Из воспоминаний внуков

Чтобы еще больше оживить героя моего рассказа я записала еще и воспоминания его родственников.

       Воспоминания Дёминой Валентины Алексеевны (внучки):      

Я родилась в Казахстане на восьмом поселке и прожила с дедушкой Дмитрием Дмитриевичем практически до самой его смерти.

Из детских своих воспоминаний помню, что дедушка очень любил есть горячую еду и у него была своя деревянная ложка. Однажды за столом дедушка стукнул меня деревянной ложкой за то, что очень низко наклонилась над общей тарелкой и сказал: «Подними голову, а то сопли в тарелку упадут». А вообще, мы жили с дедушкой дружно. Он очень хорошо плел из лозы корзины. У нас их было великое множество самых разных размеров и форм. Весной мы с дедом ходили в соседний лес за однолетними ветрами лозинки. Технологию плетения корзин я в свои 62 года помню до сих пор. Но иногда этими самыми прутиками мне самой доставалось за непослушания. Один прутик для этого дела всегда был подоткнут под гвоздь, вбитый в матицу на потолке. Надо было поставить стул на стул, чтобы достать этот прутик и куда-нибудь спрятать, чтобы в «нужный» момент дедушка не смог им воспользоваться. Однако, через некоторое время, на том же месте появлялся новый прутик.

Дедушка был мастеровым человеком, в чем я убеждалась с раннего детства. Наше детство в основном проходило на улице. Любимыми играми были лапта, прятки и, конечно же, игра в войну. Помню, как однажды я попросила его сделать мне автомат. Дедушка не сразу взялся выполнять мою просьбу. Прошло дня два, вижу мой дедуля что-то мастерит молчком. Он вообще был человеком немногословным, больше делал, чем говорил. Я стала приставать с вопросом, что он делает. На что он мне ответил: «Вот сделаю, тогда увидишь». Но я-то уже догадалась, что он приступил к выполнению моего заказа. И вот автомат готов. Моему восторгу не было предела! Такого классного автомата не было даже у больших ребят, которые нас принимали играть с собой. И многие из них просили подержать мой автомат.

В саду у него был построен деревянный домик. Мы его называли кильдимом. Там он днём отдыхал и иногда ночевал ночью. К моменту созревания подсолнухов у деда было сделано приспособление для отпугивания птиц. Он развешивал по две консервные банки на натянутую веревку, один конец которой был в кильдиме. Лежит, бывало, дед, отдыхает, асам подергивает веревку. Иногда некоторые из гостей пугались, проходя по огороду, когда рядом с ними начинали громыхать банки. Много смеха было вокруг этого изобретения.

А в каком порядке были у него инструменты! Всё лежало по коробочкам на своих местах. Для инструментов у него были сделаны всякие приспособления, чтобы они располагались аккуратно, удобно для работы и не занимали много места. Он никогда не проходил мимо валяющегося гвоздя или другой какой-нибудь железки. Принесет гвоздь домой, выправят его, положил в ту коробочку, где лежат гвозди такого размера.

Помню еще, как дедушка помогал мне в учебе. Однажды по арифметике надо было решить задачу. Мы долго пытались это сделать с моей подругой Кабановой Ниной, но у нас ничего не получалось, - не сходилось с ответом. Тогда взялся за это дело дедушка, и через некоторое время выдал нам правильный ответ, чему мы очень удивились. Сложность состояла для 4-ого класса в том, что она была аж «об восьми вопросах». Конечно же в классе никто с этой задачей не справился. А мы с Ниной с гордо поднятой головой заявили, что мы эту задачу решили и у нас все «сошлось с ответом».

Помню, как он нам решил какую-то задачу и в 7 классе. Тогда мы подумали: «Ну ничего себе дед, кончил 3 класса, а задачу решил за 7 класс».

Дедушка никогда не вмешивался в вопросы воспитания меня родителями. И когда он понимал, что я делаю что-то не так и меня надо за это поругать, а они ничего не предпринимают, то он просто возмутиться и скажет «ай-я-яй», махнет рукой и уйдет молчком. Он очень боялся, что я вырасту избалованной девчонкой.

Помню, как дед кашеварил. Любимым блюдом у него была так называемая сливнуха. Готовилась она так: варилось много пшена с картошкой, потом вода сливалась и в нее добавлялось немного этого вареного пшена, а остальная часть выливалась в сковороду с поджаренную луком. Так что был сготовлен одновременно пшенный суп – очень концентрированный и на второе пшенная каша. Все это заправлялось подсолнечным маслом. Все бы было ничего, но уж очень часто дедушка готовил эти блюда. И когда я, придя из школы, узнавала, что будет опять сливнуха, то была очень недовольна. Но делать нечего. Не нравится – готовь сама.

Когда дедушка стал совсем старым и плохо видел и за ним нужен был уход, родители и тетя Мавриша решили, что ему будет лучше жить у нее, т.к. она на тот момент жила одна, постоянно была дома. А у нас целый день не было никого дома: кто работал, кто учился.

Помню, один раз я захожу на кухню, а он рукой в кастрюле с борщом возится. Когда я выяснила то к чему, он мне ответил: «А я думал, что эта кастрюля с помоями стоит».

И хотя ему было лучше у Мавриши, в смысле ухода за ним, но душа его болела о том, что он живет не в своем доме, где очень много сделано его руками, где он прожил немало лет.

Дедушка очень любил читать. Все газеты, которые выписывались в семье, им были прочитаны. Помнится мне, что он читал даже материалы съездов. Желание быть в курсе событий сохранилось у него до самых последних дней. Когда зрение его стало совсем плохим, он пытался читать через лупу. Но руки его дрожали, буквы «прыгали» и тогда он с раздражением бросал ее, а иногда даже плакал от досады. Когда я приходила к тете Маврише проведывать их, в первую очередь он просил меня прочитать статьи в газете, заголовки которых его заинтересовали. Потом мы, как правило, обедали. Пройдет совсем немного времени, а он спрашивает у тети Мавриши: «Ты покормила Валю?» Через некоторое время он рассерженный опять за свое: «Что ты сидишь, Валя ведь голодная пришла из института».

Еще помню, как дедушка смотрел телевизор. Сядет, бывало, близко-близко к экрану и внимательно смотрит. Особенно нравилось ему смотреть концерты. Он не переставал удивляться, как это так могут танцоры выделывать всякие па. А когда его удивляет в танцах что-то особенное, он махнет рукой и скажет: «Брехня!». А когда по телевизору показывали футбол, он возмущаясь говорил: «Ай-я-яй! Сколько бездельников собралось! Вот бы дать им в руки косы, сколько бы сена накосили!»

Дедушка, наверное, очень любил меня, ведь я практически выросла с ним. Мне никогда не забыть тот случай, после которого он уже не встанет с постели. Однажды я пришла к ним с ночевкой. Тетя Мавриши постелила мне на раскладушке рядом с дедушкиной кроватью. И вдруг я ночью вижу, как дедушка стоит около раскладушки и водит надо мной рукой: не дует ли на меня из открытой форточки. Я его спросила:» Дедушка, ты что?» И вдруг он навзничь упал на пол. Видимо он испугался моего неожиданного вопроса. После этого его здоровье с каждым днём становилось все хуже и хуже. И 2 февраля 1973 года дедушка умер. Похоронили его на вновь открывшемся городском кладбище недалеко от центрального входа.

Каждый раз, когда я бываю на его могиле, я испытываю чувство уважения и благодарности моему дедушке. Это был настоящий человек, никогда никого не обидевший, никогда ни на кого не держащий зла. Я никогда не слышала, чтобы дед повышал голос. Он был настоящим хозяином, умным, рассудительным, бережливым и очень трудолюбивым.

Светлая тебе память дедушка.

 

Заключение

В заключении данной работы, отмечу, что герой моего повествования удивительный человек. Жизнь Дмитрия Дмитриевича была полна трагизма несправедливостей. Но пройдя с честью все испытания, он не озлобился, не ожесточился, даже отношение к власти не изменил и тем более не ругал ее. Нам молодым есть чему у него поучиться. В свою очередь, лично я, Уточкина Елена Максимовна горжусь тем, что знакома с внучкой этого человека. Покидов Дмитрий Дмитриевич описал всю свою жизнь и именно это позволило нам узнать о событиях прошлых лет доходчиво и интересно.

Заканчивая писать свой дневник, Дмитрия Дмитриевича не оставляло беспокойство за своих детей. Обращаясь к ним, он считал своим долгом написать своим детям свои советы и пожелания. А именно, жить по-братски, в мире, встречаться почаще, один другому оказывать своими советами помощь во всех семейно-хозяйственных вопросах, которые были бы для всех полезными.

"Берегите здоровье всей семьи, не увлекайтесь вином, которое во многих случаях возбуждает семейные ссоры, неполадки и много других бедствий, а также ослабляет мощь хозяйства и здоровье самого себя, не говоря уже о потере авторитета со стороны народа и всякого доверия..."

На этих пожеланиях обрываются записки дневника. После этой записи он прожил немного больше года и умер 2 февраля 1973г.

Надеюсь, что данная работа будет интересна не только взрослым, но и детям.